Генерал Гельмих взялся за свое новое задание со рвением и оптимизмом. Он ничего не знал о русских, но он отлично понимал, что невозможно сделать хороших солдат из людей, не знающих, за что они дерутся, и видящих страдания своих соотечественников в лагерях военнопленных и восточных рабочих. Он выступал перед своим военным начальством, а также перед Розенбергом и
Геббельсом в пользу разумных решений, чтобы создать приемлемую основу для своей работы. Единственное, чего он добился, это репутации "политического генерала".
"Чего хочет этот 'политиканствующий генерал'?" - спрашивали в ОКВ и в берлинских министерствах. Гельмиха успокаивали или отказывали ему. Но он искренне верил в свою миссию, если даже и понимал ее лишь в духе германской задачи.
Личное отношение Гельмиха к генералу Власову было простым и солдатски искренним. Под Москвой они стояли как противники друг против друга. Гельмих командовал тогда 23-ей дивизией. Теперь, в Берлине, они впервые лично встретились. Я был при этой встрече. Власов начал с резкой критики наименования "восточные войска", сказав, что он не может понять, как немцы, обычно достаточно интеллигентные, могут в такой степени быть поражены слепотой.
- Причина, я думаю, - сказал он, - в том, что эгоизм убивает не только сердце, но и рассудок!
Потом Власов стал настаивать на выделении русских подразделений из немецких воинских частей и на их, по возможности, быстром сведении в национальные русские дивизии. Это то, что, может быть, еще сможет нанести Сталину смертельный удар.
- У нас очень мало времени, - продолжал он, - может быть, уже и поздно, но мы должны сделать, что возможно, - вы и я! Гельмих согласился с этим. Он заявил, что он сделал всё от него зависящее, чтобы изменить наименование "восточные войска" на "добровольцы". Но подчинение добровольцев русскому главному командованию - дело политики. Тут решают политики. Он ничего сделать не может. Его задача - сперва учесть всех добровольцев, а затем заботиться о том, чтобы они, как каждый германский солдат, получали свое жалование и были приравнены в правах к немецким военнослужащим. Это их право, - если ожидать, что они будут драться.
Гельмих и Власов говорили на разных языках, стремясь к различным целям. Но Власов понял, что нельзя было приступать ко второй фазе развития, к которой он стремился, до первой, намеченной для себя Гельмихом.
- И когда думаете вы закончить учёт и снаряжение всех добровольцев? спросил Власов.
На этот вопрос Гельмих не мог ответить ничего определенного. Он сказал; что, несмотря на все свои усилия, не может получить от командиров немецких частей достоверных цифр об имеющихся у них "хиви". Пополнения из Германии, в данное время, практически прекратились, и каждый немецкий командир боялся ослабления своей части, если у него отберут "хиви".
Власов видел в этом важное, возможно даже решающее, препятствие.
Чтобы скрыть свою досаду, Власов, как всегда в подобных случаях, ударился в пафос и заявил, что он "всё равно не возлагает никаких надежд на наемников, состоящих на немецкой службе". Может быть, ему могли бы дать возможность формировать Освободительную Армию из тех, кто и сегодня еще каждый день переходит на эту сторону фронта. Гельмих отклонил эту просьбу, сказав, что такое решение превышает его полномочия.
На этом разговор был окончен. И никогда впоследствии беседы Власова с Гельмихом не были столь откровенными.
Само собой разумеется, что Гельмих доложил начальству о разговоре с Власовым, и ему было дано понять,, что Власов должен пока что ограничиваться ролью "пропагандной фигуры для солдат Красной армии"; его личность для "хиви" должна выставляться лишь в "необходимой" мере.
Какие следствия вытекали из этого для Власова?
Он узнал об искренних стараниях Гельмиха, почувствовал и границы, поставленные генералу восточных войск. Он колебался и обдумывал: не уклониться ли ему от борьбы?
И только после совещания со своими друзьями он, в конце концов, решил остаться на своем посту.
Гельмих, со своей стороны, убедился, что он стоит перед непреодолимыми препятствиями. Его прямолинейные усилия называли "кривыми путями политиканствующего генерала". Он прекратил борьбу и ограничивался с тех пор выполнением своего солдатского долга. После того, как добровольцы были теперь официально признаны, встал вопрос о формуле присяги. Русские и добровольцы других национальностей, по нашему мнению, не должны были, да и не хотели присягать Третьему рейху. Сошлись на том, что присяга должна приноситься своему "свободному народу и Родине". Но Розенберг требовал одновременно и присяги на верность Гитлеру. Русские спрашивали: "Почему такое требование не ставится румынам, итальянцам, венграм и другим свободным союзникам?"
Власов и его офицеры вообще отказались приносить присягу на верность "вождю немцев". "Какая неслыханная дерзость!" - говорили не только национал-социалисты, но, к сожалению, и некоторые офицеры, чье мышление не шло дальше границ собственного государства. У меня лично были резкие стычки в штабе генерала восточных войск.
Но, в конце концов, более гибкие русские нашли, при поддержке Гроте, "переходную формулировку", как они её называли, содержавшую мнения обеих сторон: русские должны были присягать на верность русскому народу (другие национальности - соответственно своим народам). В то же время все добровольцы скрепляли присягой подчинение "Гитлеру как верховному главнокомандующему всех антибольшевистских вооруженных сил". Само собою разумеется, не все могли примириться и с такой формулировкой, и многие русские офицеры из лагеря Дабендорф предпочли возвратиться в лагеря военнопленных.
Новая формула присяги была неожиданно быстро одобрена Розенбергом. Как мне впоследствии рассказывал сотрудник Восточного министерства доктор фон Кнюпфер, министр лишь немного подумал, когда текст был ему предъявлен, а затем дал согласие и назвал новую формулу присяги разумной и вполне приемлемой. Но позже генерал восточных войск (по указанию сверху?) изъял угу формулу присяги. Все уже находившиеся в обращении воинские книжки, содержавшие этот текст, были отобраны (в тексте говорилось о "свободной родине"). Хотя маловероятно, чтобы Гитлер когда-либо видел образчик воинской книжки, считалось, что он безусловно был бы против "свободной родины для русских и украинцев". Предрешение этого вопроса в воинской книжке, следовательно, могло стоить головы инициаторам дела. Розенберг молчал!
Эпизод этот вызвал новую волну недоверия к немцам, но в ОКВ предпочли игнорировать этот факт.
Постепенно все так называемые "национальные воинские части" в составе немецкой армии получили значки с национальными цветами своих народов. Только самому большому народу - русским - было в этом отказано. Этот вопрос настоятельно требовал своего решения. Но и тут возникли трудности. Исторические русские национальные цвета - белый-синий-красный - были под запретом. Предложения разрабатывались как в Дабендорфе, так и в штабе генерала восточных войск. Дабендорфские проекты на 90% содержали бело-сине-красные цвета. Один проект соответствовал даже бывшему флагу дома Романовых.
