«Дорога, трудная сама по себе, сделалась совсем непроходимой от продолжительного ненастья. При начале подъема войска вязли в грязи, едва вытаскивали ноги, спотыкались и даже обрывались в бездны. Чем выше поднимались, тем круче и труднее становился подъем, а выпавший в ночь свежий снег совсем занес дорогу. Густые облака одевали всю поверхность горы, так что русские карабкались наобум, ничего не видя перед собой. Проводники разбежались и войска должны были сами искать дорогу, погружаясь в снежные сугробы. Вьюга немедленно же сметала все следы, и каждый солдат должен был пробивать себе новый путь. С высоты горы слышались на дне глухие раскаты грома, по временам сквозь густой, непроницаемый туман сверкала молния. Огромные каменья, срываемые бурей, с грохотом катились в бездны… Все без различия — солдаты, офицеры, генералы были босы, голодны, изнурены, промочены до костей. Каждый неверный шаг стоил жизни…
Целый день безостановочно колонна тянулась через хребет, и только авангард Милорадовича с частью вьюков сумел засветло спуститься к деревеньке Панике»[484].
Согласно рапорту Суворова, весь авангард генерал-майора Милорадовича — два егерских, мушкетерский и два казачьих полка — составлял 2586 человек[485]. Напомним, что в начале кампании в одном только генерал-майора Милорадовича мушкетерском полку налицо было 1516 человек. «Из состава полка выбыло: 6 обер-офицеров и 165 нижних чинов убитыми; 2 штаб-офицера, 13 обер-офицеров и 199 нижних чинов ранены и 40 без вести пропало — всего 425 человек»[486].
«Все войско, начиная от Суворова, представляло одно тощее, изнуренное лицо — все герои, ибо все боролись со смертью, каждый выставлял свою грудь»[487].
Казалось бы, следуя сформулированному Наполеоном закону: «Война сама себя кормит», русские должны были сполна вознаградить себя за все тяготы и лишения похода. Однако документы свидетельствуют об обратном. «Комиссар Фассбинд в своей рукописи, хранящейся в кантональном архиве, писал, что русские грабили лишь тогда, "когда жители Муотенской долины запрашивали с них втридорога, и голод их к тому принуждал"…
У них господствует строгая дисциплина, и нарушители ее строго наказываются. Офицеры были роскошно одеты и имели при себе много оружия. Русская пехота по виду своему не представляла ничего необыкновенного… Несмотря на ужасно длинные марши (от 300—400 часов), которые они сделали до нашей страны, они не казались сильно утомленными, потому что они бодро шли на неприятеля; они были также очень умеренны и скромны, ни священникам, ни церквам, ни женщинам не нанесли ни малейшего оскорбления, наоборот, они вели себя набожно и благочестиво…»[488]
«Так закончился знаменитый поход, в котором Апшеронский полк блистательно доказал, что установившаяся о нем репутация, как об одном из славнейших полков русской армии, вполне справедлива»[489].
28 октября «…император возвел Суворова в звание генералиссимуса и повелел воздвигнуть ему в Петербурге памятник; великому князю Константину Павловичу пожалован титул цесаревича, а все офицеры получили награды»[490].
«"Это много для другого, — произнес тогда император графу Ростопчину, — а Суворову мало: быть ему Ангелом", — и велел вылить бронзовую статую для украшения столицы, в память знаменитых подвигов…
Великий князь Константин Павлович за храбрость и примерное мужество получил от своего Августейшего Родителя титул Цесаревича»[491].
Это титул наследника престола. Известно, император гораздо больше доверял Константину, нежели его брату Александру, любимцу Екатерины II, которую Павел ненавидел. Не исключается, что государь хотел передать престол своему второму сыну… Между прочим, «…почти весь переход по Швейцарии, беспримерный по перенесенным трудностям, великий князь совершил пешком»[492].
Вскоре Суворов писал императору: «Я сделался стар и слаб… и одной прошу милости у всемилостивейшего государя моего, чтобы отпустил меня домой. Мы увидим, что будет с австрийцами, когда бич их Бонапарте возвратится в Европу»[493].
Взаимоотношения между союзниками были испорчены вконец, доверие утрачено напрочь — зато отношение императора Павла к Франции постепенно изменялось… В результате государь принял решение, отразившееся в соответствующем письме Суворову:
«Поздравляю вас, князь, с новым годом, скажу вам в ответ на письмо ваше от 16-го текущего, что обстоятельства требуют возвращения армии в свои границы, ибо виды венские те же, а во Франции перемена, которой оборота терпеливо и не изнуряя себя мне ожидать должно. Идите домой непременно. Вам доброжелательный друг
Павел»[494].
«Суворов получил Высочайшее повеление возвратиться в Россию и, читая в будущем, произнес: "Я бил французов, но не добил. Париж — мой пункт — беда Европе!"»[495]
Как видно, несмотря на изменение политических конъюнктур, отношение Александра Васильевича к Франции не изменилось — он понимал, что Республика принесет Европе еще немало бед. Однако в сложившихся условиях русским войскам следовало вернуться на родину.
«Удаление русской армии поразило как громом австрийцев, и они употребляли все усилия, чтобы изменить решение Павла I, но их старания оказались бесполезными. Да и сам Суворов не хотел уже иметь никакого дела с союзниками, которым более соответствовало название изменников»[496].
«Австрийский кабинет… вознамерился прислать князя Эстергази в главную квартиру, в Аугсбург, как особу, которой великий князь оказывал милости. Инструкция князя Эстергази состояла в том, чтобы склонить его высочество быть посредником между двумя императорами… Князь Эстергази привез от императора Франца две ленты военного ордена Марии Терезии: одну великому князю, а другую князю Суворову; два ордена на шею: князю Багратиону и Милорадовичу, и несколько орденов в петлицу, которые предоставлено было генералиссимусу возложить по его усмотрению»[497].
«При выступлении своем из Швейцарии в Богемию Суворов назначил Милорадовича дежурным генералом армии, и с тех пор он был всегдашним собеседником героя. Благодарность к нему Милорадович сохранил на всю свою жизнь. Суворов был кумир его»[498].
Думается, Суворов полюбил этого молодого генерала не только по причине дружбы с его отцом. «Будучи сам отважен до безрассудства, Суворов ценил это качество и в других. Генералы Дерфельден, Багратион, Милорадович и Кутузов были для него лучшими друзьями; всякий подвиг храбрости находил в Суворове первого и наиболее справедливого ценителя. При этом он не знал никакого различия в национальностях. С особенным уважением и любовью он относился к генералу Милорадовичу, которому даже подарил свой миниатюрный портрет, сделанный искусным итальянским живописцем; известно, что даже коронованные особы с трудом выпрашивали его портреты»[499]. «Суворов всегда отличал Милорадовича. В знак особенного благоволения Суворов подарил ему портрет в самом малом виде. Милорадович вставил его в перстень и на четырех сторонах его написал: "быстрота, штыки, победа, ура!" — всю тактику великого наставника своего. Суворов, увидя перстень этот, сказал: "Должно бы еще прибавить пятое слово: натиск, между штыки и победа, тогда тактика моя совершенно бы содержалась в этих пяти словах"»[500].
