Несколько дней Ремарк выдержал дневной ритуал, вдохновляясь ночным уединением с Марлен. А потом начал отлынивать от светских обязанностей в «свите» королевы, работая над вдохновлявшим его сейчас «их романом» «Триумфальная арка». Он думал о том, как передать словами невыразимые и мучительные переживания глубокого взаимного чувства. Ремарку была чужда сентиментальность, а преклонение перед Марлен взывало к безудержному восторгу. Воспевание? Пусть! Пусть будут дифирамбы и торжественные оды, пусть будет милый бред полного счастья…
Но что это?
Она возвращается поздно с очередного, затянувшегося почти до утра, банкета. Она заменяет страстные ночи с «единственным возлюбленным» мирным сном в своих апартаментах. А рядом с ней все чаще появляется загорелый, подтянутый американский посол в Англии — мистер Кеннеди. Он живет на одной из прелестных вилл с маленькой тихой женой и кучей белозубых, густоволосых детей, среди которых подрастают будущие президенты. Слава донжуана, сопровождавшая Кеннедистаршего, не была преувеличенной — его обаяние и мужественная внешность покоряли женские сердца.
Эриха бесит флирт Марлен. Она же считает излишним скрывать свое новое увлечение.
— Ты снова кокетничала с Кеннеди? — С этими словами он вошел в ее комнату, лишь только услышал, что Марлен вернулась с вечеринки.
— Ну и что? — Она гордо вздернула подбородок. — К чему эти упреки, Эрих? Ты же прекрасно знаешь, что ты — самый главный. Так почему мне немного не порезвиться? Разве мы в монастыре?
Губы Эриха сжимались, а гневные слова, бурлившие внутри, не складывались в фразы. Их душила любовь.
— В чем ты можешь обвинить меня? — Она подставила ему спину, дабы он расстегнул застежку, идущую вдоль позвоночника на длинном вечернем платье.
— Ты реже стала приходить ко мне. Ты… ты наряжаешься не для меня. И я видел, как ты смотрела на него.
Марлен засмеялась, перешагивая через упавшее на ковер платье.
— Какие-то пустяки, мелочи! Ревнивец — это противно. Это не для тебя. — Марлен ушла в ванную.
Он слышал, как она включила душ. «Комната вдруг наполнилась молчанием и напряженным ожиданием… снова водоворот, беззвучно влекущий куда-то… Неведомая пропасть по ту сторону сознания… из нее выплывает багряное облако, несущее в себе головокружение и дурман…»
— Марлен?
Он увидел ее — «светлое лицо с серыми глазами и высокими бровями, расчесанные пышные волосы — жизнь, гибкая жизнь, она тянулась к нему, как куст олеандра к свету… Она ждала, и молила, и звала: «Возьми меня! Держи!»
«…Кожа ее нежна, волосы волной затопили подушку; хотя в комнате почти совсем темно, глаза ее блестят, словно улавливая и отражая свет звезд. Она лежит, гибкая, изменчивая, зовущая… она обворожительна, прелестна, как может только быть прелестна женщина, которая тебя не любит. Внезапно он почувствовал к ней легкое отвращение — неприязнь, смешанную с острым и сильным влечением…»
Теперь, обнаружившись в нем, это ощущение будет расти: неприязнь, смешанная с вожделением, — гремучая смесь! И Жоан Маду — героиня «их романа» потянет исповедь писателя в иную сторону — от сиренево-романтических восторгов первой любовной поры к мучительному рассказу о потерянном рае.
11
Теперь, когда она уезжала вечерами на очередной прием, Эрих отправлялся в ночные путешествия по окрестным барам.
— Ты так много пьешь! — Она тронула пальцем отекшую кожу под его глазом.
— Я старше тебя. У меня свои правила выживания.
— Я знаю, — спокойно сказала она. — Но какое это имеет значение? Ты придумываешь что-то, и тебя совсем не волнует, что чувствую я. «Я чувствую, что снова живу, и чувствую это всем своим существом… Ничуть не задумываясь, я ради тебя с разбегу брошусь в омут…» — Марлен полулежала в шезлонге под большим полотняным зонтом. Ее ноги, словно отлитые из золота, блистали загаром, контрастируя с белоснежным купальником. Глаза Марлен следили за ними из-под полуопущенных век. — Да, брошусь из-за тебя!
— Тогда лучше под поезд, как русская Анна Каренина, — поддел ее Эрих.
— Именно! Какой бы я была Анной!
— Не сомневаюсь, великолепной. И ты непременно бросилась бы под поезд в бриллиантах и перьях.
— Ты стал ироничным и злым, Бони! Подай мне лучше лимонад. В такую жару я не способна на перепалки.
— Это не ирония, это восхищение, милая. — Эрих наполнил и подал ей бокал.
«…Она откинула голову назад и начала пить. Ее волосы упали на плечи, и казалось, в этот миг для нее ничего кроме лимонада не существует. Равик уже раньше заметил — она всецело отдавалась тому, что делала в данную минуту. У него мелькнула смутная догадка: в этом есть не только своя прелесть, но и какая-то опасность. Она была само упоение, когда пила; сама любовь, когда любила; само отчаяние, когда отчаивалась, и само забвение, когда забывала».
12
И снова прозрачный лиловый вечер, общий выезд на дружеский ужин к Кеннеди.
Чудесное семейство! Веселые, здоровые дети, милейшие родители. У Ремарка здесь истинные поклонники. К тому же писатель проявляет чрезвычайную политическую прозорливость. Кеннеди-старший с увлечением обсуждает с Эрихом международную ситуацию. Марлен, уже отлично усвоившая формулировки Ремарка, с ловкостью щеголяет ими. Но почему Эриху кажется, что ее блеск, и ум, и небрежная нега — все не для него? И Папа Джо явно гарцует перед Марлен, как бывает с мужчиной, находящимся с женщиной на высшей ступени близости. Сославшись на головную боль, Ремарк возвращается в отель и, налив в бокал вина, открывает свой блокнот. В один из таких вечеров в романе появится фраза, брошенная другом Равика в адрес Жоан Маду: «Она порядочная стерва. Не б…, а именно стерва».
Семейство Дитрих вернулось поздно, и Марлен тут же вызвала Ремарка к себе.
— Не понимаю, почему ты сбежал? Так много говорили о тебе. Джо считает, что ты один из самых достойных авторов современности. После ужина мы танцевали. Марию все время приглашал Джон-младший, а потом милый мальчик танцевал и со мной. — Сидя перед зеркалом, она медленно снимала драгоценности, рассматривая себя в зеркале.
— Великолепна, — Эрих заглянул в зеркало из-за ее плеча. — Покорила все семейство.
— Не понимаю и не хочу понимать твоих намеков. Знаешь, в конце концов это надоедает! — Бросив на туалетный столик осыпанную мелкими алмазами щетку для волос, она начала снимать платье, выбираясь из золоченой чешуи, как из змеиной кожи. — Бони, перестань злиться и, пожалуйста, не уходи! — Она вошла в ванную и, не закрывая дверь, начала чистить зубы. — Потом зашла речь о Сомерсете Моэме. Объясни мне, почему он такой грязный. Я имею в виду не физическую нечистоплотность, а грязные мысли, вульгарность, может быть, он хочет эпатировать читателя?
