Даже на внимательный взгляд трактат написан очень целеустремленно, последовательно проводит одну логическую линию и лишен той раздвоенности, которая так бросалась в глаза при сравнительном изучении «Пира», «Языка» и одновременных канцон. Данте в «Монархии» целиком на стороне императора, т. е. на стороне монархическо-феодальных притязаний, тщетно пытающихся помешать естественному и здоровому росту страны, отвечавшему интересам буржуазии. Когда Данте рассуждает, подпирая свою мысль ссылками на священное писание, схоластиков и классиков, читатель все время находится под неотвязным и сложным впечатлением: что у него не только все продумано и прочувствовано, но что старые пополанские настроения, которые в «Пире» прорывались беспрестанно, а «Язык» породили целиком, теперь окончательно смолкли; что Данте окончательно изменила та бессознательная и безошибочно верная оценка социально-культурной обстановки, которая так ярко сказалась недавно в «Языке»; что поэт ни на минуту не вспомнил, какие живые силы сегодняшнего дня, какие здоровые насущные интересы заставляют богатые итальянские города бороться против дутых притязаний империи и прикрывать эти интересы, столь же дутой, никого не обманывавшей привязанностью к папству; что на его взгляд исторические и философские аргументы, ссылки на Леви и Иуду, на Энея и Турна, на Горациев и Куриациев способны решить спор, давно и бесповоротно взвешенный жизнью.
И все-таки это не так. Рядом с главной линией аргументов, той, которую мы проследили, бегут боковые дорожки, не пропадая ни на одно мгновенье. И если на главной линии развертывается широкая и свободная защита дела императора и империи, то на боковых явственно утверждаются такие мотивы, которые диктуются совсем иными настроениями. И Данте — воспитанник свободной коммуны, Данте — пололан, Данте — борец против папы вырисовывается во весь рост. Это — мысли о гуманности и гражданственности, о свободе, как о высшем общественном благе. Это — протест против противо-общественных чувств и пороков: как в «Пире». Это — представления о государстве, как о необходимой форме общежития, и о государстве, как о его слуге, не господине.
Данте все тот же. Все так же две души в его груди и все так же терзается эта грудь от мук и от противоречий. Но в муках и в усилиях одолеть противоречия поэт продолжал расти и гений его находил питающие соки во всем том, что разрушало его тело.
Петрарка вспоминал, что ребенком он видел Данте в Пизе. Это было как раз, когда Данте приехал туда, чтобы еще раз повидать императора. «Я был с отцом и дедом, — говорит певец Лауры. — Данте показался мне моложе деда и старше отца». А на самом деле старый Петракко, отец Петрарки, был на целых двенадцать лет старше Данте. В 1312 году Данте было только 47 лет, а вид он имел старее, чем почти шестидесятилетний товарищ его по изгнанию.
Так истрепала его жизнь: лишения, душевные муки, неуверенность в завтрашнем дне. Когда умер Генрих и исчезли надежды, все страшное в жизни, что, казалось, больше уже не вернется, воскресло снова.
Куда пойдет поэт искать угла, где ему можно было бы преклонить усталую голову?
1
После смерти императора стало казаться, что дела гибеллинов совсем плохи, и такому человеку, как Данте, трудно было найти себе пристанище, потому что три четверти итальянской территории принадлежало Роберту Анжуйскому или находилось под его протекторатом. Даже Пиза была в трепете и довольно долго безуспешно предлагала синьорию у себя, пока в сентябре 1313 года не принял ее Угуччоне делла Фаджола. Только в Ломбардии крепко держались два самых сильных гибеллинских княжества, Милан и Верона: Маттео Висконти и Кан Гранде делла Скала.
Данте, когда справился с горем, подавившим его надолго, прежде всего вспомнил о Кан Гранде. Он был с ним знаком, переписывался с ним, посылал ему из Тосканы чрезвычайно нужные ему сведения о действиях флорентинцев, т. е. был его политическим осведомителем. Было естественно обратиться к нему с просьбою оказать гостеприимство теперь, когда в Тоскане и в Романье оставаться было опасно. Столь же естественно было со стороны Кан Гранде принять его у себя. Переезд поэта в Верону мог совершиться еще в 1313 году.
В следующем году дела гибеллинов сразу поправились. Ломбардские синьоры одолели своих гвельфов. Угуччоне овладел Луккой, а 20 апреля умер Климент, самый опасный враг, потому что был самым преданным другом Роберта. Потянулся конклав, которому, казалось, не будет конца. В конклаве было шесть итальянских кардиналов, пятеро французских и целых двенадцать гасконцев, соотечественников Климента, которых он насажал, чтобы укрепить свое положение. Конклав топтался на месте, не будучи в состоянии сколотить требуемое большинство. И не просто топтался, а доходил до рукопашной: гасконцы однажды хотели даже перебить итальянцев, которые едва успели спастись бегством.
Данте решил вмешаться. Он чувствовал себя настолько большим человеком, что не видел в этом вмешательстве ничего необычного. У него было что сказать кардиналам и через голову кардиналов итальянскому народу. И он знал, что то, что он скажет сановникам церкви, своим поведением унижающим ее, не решится оказать никто другой.
Главная его цель ясна: он хочет, чтобы папа вернулся в Рим, потому что пребывание Климента во Франции подчинило его чужой воле, сделало главу церкви слепым орудием чужой политики, а так как кардиналы теряют время в дрязгах и, забыв об интересах церкви, заботятся только об устройстве собственных дел, то Данте начинает с бурных упреков кардиналам:
«Я не думаю, чтобы я мог огорчить вас своими упреками. Я хочу только вызвать краску на ваших лицах, если только вы не потеряли способность краснеть… Что делать! Разве каждый из вас не сочетался браком с жадностью, которая порождает несчастье и несправедливость подобно тому, как милосердие порождает благочестие и справедливость… И не считайте меня, отцы, фениксом во всем мире. То, о чем я кричу, все либо думают про себя, либо говорят шепотом… Пусть же будет вам стыдно, что упреки вам раздаются не с неба, а с такого глубокого низу»…
Дальше речь идет о том, что кардиналы должны добиваться возвращения папы в Рим, причем задача осуществления этого плана возлагается не только на итальянских кардиналов, но и на французских. Тех и других, людей латинской крови, Данте противополагает гасконцам, которые «воспламенены такой бешеной жадностью и стремятся отнять славу у латинян».
Данте не указал в письме, ни где оно написано, ни когда. Возможно, что в момент написания его он не был уже в Вероне. В Тоскане, пока кардиналы в конклаве неторопливо заушали друг друга и оттягивали выборы папы, готовились крупные события. Обеспокоенный успехами Угуччоне, Роберт послал против него сильное войско под командою своих братьев Филиппа и Пьера, которые, соединившись с отрядами Флоренции и других гвельфских городов, двинулись на гибеллинов. Под Монтекатини 29 сентября 1315 года произошла одна из самых славных битв XIV века: гвельфы были разбиты на голову и понесли огромные потери. Филипп и Пьер едва спаслись бегством, сын Филиппа, Карл, был убит. Победителям досталась несметная добыча.
При первых известиях о приходе в Тоскану грозных анжуйских подкреплений Угуччоне обратился ко всем гибеллинским князьям с просьбою о помощи. Кан Гранде двинул в Тоскану большой отряд и вероятно отправил к Угуччоне послом верного человека, чтобы рассказать ему о своих планах. Веронский отряд опоздал. Он пришел через три или четыре дня после Монтекатини. Но посол поспел во время. Едва ли можно сомневаться, что этим послом был Данте Алигиери.
Данте привык к таким миссиям. Их возлагали на него и старший брат Кан Гранде Бартоломмео и Маласпина в Луниджане. Доверить гибеллинские дипломатические секреты человеку, сделавшему так много для гибеллинского дела, можно было вполне спокойно. А свое пребывание в местах, где разыгрывались эти драматические события, засвидетельствовал сам Данте.
В эпизоде XXIV песни «Чистилища», где он встречается с Бонаджунтою из Лукки, поэтом, с которым у него завязалась известная читателю беседа о разных направлениях в поэзии, есть темные стихи. Тень Бонаджунты бормотала имя какой-то Джентукки.
На вопрос поэта Бонаджунта отвечал:
…Не носит покрывала
Та женщина, которая внушит
Тебе приязнь к родной мне Лукке. И не мало
Перенесет за то она обид.
Ч.
Последние слова заставляли думать, что речь идет о любовной связи. Но мало вероятно, чтобы Данте захотел упомянуть о своей любовнице в таком месте поэмы, где речь идет об очищении душевном.
По-видимому, он назвал Джентукку, — усердные архивные изыскания установили, какую из лукканских Джентукк этого времени имел в виду Данте, — чтобы отблагодарить ее за гостеприимство и за поддержку в то короткое время, какое он прожил в Лукке. Фондори, семья, к которой принадлежала Джектукка, были гибеллины. Естественно, что Данте поселился у них, и естественно, что дамы оказывали внимание прославленному поэту.
