частной инициативе, отдельной личности, что всё организовано, координировано и завершено самодержавной и деспотичной мыслью.
В этих двух столь различных театральных постановках столь же различны и люди, оживляющие сцену: в Петербурге все – либо военные, либо чиновники, а цвет общества – придворные военные и придворные чиновники, все носят мундир, все стеснены и все куда-то спешат, кому-то хотят услужить, кому-то подчинены. Москва, наоборот, город величайшей свободы, безалаберности; здесь не любят стесняться, любя свои удобства. Это проявляется во всем: в пестроте толпы, в костюмах самых разнообразных фасонов и цветов, в устарелых дамских модах, в причудливой и своеобразной упряжке экипажей, в уличном шуме и движении.
Здесь видишь, как на каждом шагу соприкасаются, сталкиваются и уживаются между собой Европа и Азия, цивилизация и варварство, прошедшее и настоящее, и образуют неразрывное сочетание, главной связью которого служит беспечность и величайшее добродушие этого суетливого и праздного населения. Москва – город полнейшего досуга. Здесь каждый живёт для себя, согласно своему удобству, здесь мысль не тянется к единственному центру – ко двору, как в Петербурге.
Я была поражена, что из многочисленных лиц, которых я видела у тёти [64] в течение нескольких дней своего пребывания там, со мной никто почти не говорил ни о дворе, ни об императорской семье; мимоходом выразили желание, чтобы император приехал показать себя Москве, не высказывая, однако, при этом ни особой настойчивости, ни горечи.
Эта свобода мысли и нравственная непринуждённость, господствующие в Москве, создают в ней атмосферу, гораздо более благоприятную для, расцвета мысли и ума. Здесь встречаешь целую плеяду людей, выдающихся своими литературными трудами: Хомяков, Киреевские, Юрий Самарин, Аксаковы, Погодин, а в другом роде Чаадаев и Вигель, которого я видела у тёти, учёные, как старик Снегирёв, который имел любезность сопровождать меня в качестве чичероне при посещении соборов, Оружейной палаты, Патриаршей ризницы и дворца и объяснять мне все интересные вещи, которые я там видела…
Кроме моих многочисленных поездок для обозрения исторических достопримечательностей Москвы я с тётей и сестрой [65] сделала прелестную прогулку в Кунцево, владение, принадлежащее Нарышкиным, потомкам матери Петра Первого [66]. Изумляешься, видя в нескольких верстах от столицы, почти у ворот города, парк, роскошная растительность которого носит отпечаток почти девственного леса. На протяжении нескольких вёрст – это овраги, заросшие густой чащей лип и вековых дубов, старых берёз и огромных сосен. Ландышей в это время года там изобилие. Между тем дом владельца, прелестно расположенный, носит отпечаток запустения, находясь в печальном контрасте с красотой местности…
Другой раз мы ездили на Воробьёвы горы любоваться великолепной панорамой, открывающейся с этих высот на Москву с ее бесчисленными колокольнями.
Наконец после пятидневного очень интересного, но весьма утомительного осмотра достопримечательностей я вернулась в Петербург очень довольная, но порядочно утомлённая.
13 мая
В Москве я оставила за собой весну и привезла оттуда императрице целый ящик ландышей и сирени. В Царском я застала почти зиму, ледяной воздух, дожди и снег…
14 мая
Из Кронштадта видели 13 английских судов, государь ездил их смотреть, но они уже удалились.
15 мая
Телеграфное известие о сражении между передовыми частями, в котором мы потеряли две тысячи пятьсот человек. Неприятель, впрочем, был отбит с потерями [67].
17 мая
Получено известие о взятии Керчи неприятелем, что отрезывает наше войско от главной линии снабжения [68].
18 мая
Панихида по истечении трёх месяцев со дня смерти императора Николая.
Я сопровождала императрицу в город и в крепость. Ее брат, принц Александр, уехал сегодня за границу.
19 мая
Сегодня шёл сильный снег, и бедные, свежераспустившиеся листья погибли. Служили молебен по случаю отъезда королевы Ольги [69], которая возвращается в Штутгарт.
Я была удивлена по этому случаю большой чувствительностью наших фрейлин и даже некоторых адъютантов, которые плакали носом и вздыхали из глубины пяток, по меткому и справедливому выражению Сен-Симона, хотя никак нельзя было отдать себе отчёта в том, как они могли мотивировать перед собственным рассудком это излишнее проявление чувствительности. Ведь, говоря поистине, присутствие великой княгини Ольги совершенно не влияло на приятность их жизни, и с ее отъездом они теряют только возможность видеть очень красивую принцессу, которая иногда, проходя мимо, милостиво кивала им головой или обращалась к ним с несколькими любезными, ничего не значащими словами.
Моё сердце еще очень плохо дрессировано в смысле официальной чувствительности и не умеет еще отвечать созвучием всем августейшим радостям и горестям. Ремесло придворных вовсе не так легко, как это думают, и, чтобы его хорошо выполнять, нужен талант, которым не все обладают. Нужно уметь найти исходную точку опоры, чтобы с охотой, добровольной, с достоинством играть роль друга и холопа, чтобы легко и весело переходить из гостиной в лакейскую, всегда быть готовым выслушивать самые интимные поверенности владыки и носить за ним его пальто и калоши. К придворному применимы слова, обращённые Паскалем к человеку вообще: «Если ты возвысишься, я тебя унижу; если ты унизишься, я тебя возвышу. Я хочу, чтобы ты понял, что ты – непонятное чудовище».
Государи вообще любят быть объектами любви, любят поклонение, с чрезмерной наивностью верят в тот культ, который они внушают. Поэтому их доверие легче приобрести лестью, притворной привязанностью, чем привязанностью подлинной, которая, исходя из искреннего чувства, отличается присущими этому чувству требовательностью и чувствительностью к невниманию. Искреннее чувство легко может показаться им неудобным; оно внушает им недоверие, тогда как чувства неискренние и официальные легко идут на всякого рода уступки и снисхождения. Вот размышления, к которым приводит меня окружающий меня мир, и я, кажется, никогда не сумею применить к нему своё нравственное существо. Мною часто бывают недовольны за мое дурное настроение, но, если бы знали, сколько под этим я испытываю страданий и внутренней борьбы: всё моё существо испытывает отвращение к среде, в которой я принуждена жить, и возмущается против неё.
Английские суда опять появились перед Кронштадтом. Государь ездил туда. Великий князь Константин ожидает десанта…
2 июня. Царское
Государь объявил сегодня с явным удовлетворением, что английский флот отошёл от Кронштадта.
Из Севастополя приходят дурные вести. Двадцать шестого союзники захватили три наших траншеи [70]. Уверяют, что они потеряли при этом четыре тысячи человек на две тысячи пятьсот, которых потеряли мы. Но дело в том, что теперь они уже одной ногой в крепости, что Пелиссье – человек с головой и знает, чего он хочет и куда он идёт, и что за девять месяцев, как продолжается осада,
