Кроме этих лиц в услужении у Варвары Петровны состояли пажи, красивые мальчики, обязанности которых не были строго определены. Но которые состояли, как говорится, «на побегушках».
При Спасском была своя полиция из отставных гвардейских солдат, которая должна была ведать все могущие произойти беспорядки, требующие вмешательства силы. Женский персонал села Спасского также не был изъят от присмотра женской «тайной полиции», во главе которой стояла старуха Прасковья Ивановна, отвратительной наружности, с вечно трясущейся головой. Ее все, не исключая и нас, ужасно боялись. <…>
Я уже говорила о блестящей фантазии Варвары Петровны, образцы ее проявлялись на каждом шагу. Так, дано было приказание, чтобы при выгоне скота в поле и возвращении его обратно домой пастухи играли на рожках, а человек, отправляющийся в Мценск на почту с корреспонденцией, был одет почтальоном и звонил в колокольчик.
Олимпиада Васильевна Аргамакова:
Помню и другой случай. Во время второй холеры в газетах утверждали, что зараза носилась в воздухе, будто бы наполненном ядовитыми микроскопическими мошками. Люди, глотая их, заражались.
– Николай Николаевич, – сказала Варвара Петровна своему деверю (брату ее мужа), бывшему в то время у нее главным управляющим, устрой для меня нечто такое, чтобы я, гуляя, могла видеть все окружающие меня предметы, но не глотала бы зараженного воздуха.
Для нее сделали носилки с стеклянным колпаком в виде не то кареты, не то – киота. Она там сидела в мягких креслах, и ее носили. <…>
Мелкое чиновничество Варвара Петровна не считала за людей. Так, однажды ей доложили о приезде станового в то время, когда она брала ванну. Она немедленно велела позвать его к себе. Когда становой, по естественному чувству, остановился сконфуженный, увидев через полурастворенную камер-фрейлиною дверь Варвару Петровну в виде Сусанны, она на него прикрикнула:
– Да ну! Иди что ли! Что ты для меня? Мужчина что ли?
Афанасий Афанасьевич Фет:
При поездках в другие свои имения и в Москву она, кроме экипажей, высылала целый гардеробный фургон, часть которого была занята дворецким со столовыми принадлежностями. Изба, предназначавшаяся для ее обеденного стола или ночлега, предварительно завешивалась вся свежими простынями, расстилались ковры, раскладывался и накрывался походный стол, и сопровождавшие ее девицы обязательно должны были являться к обеду в вырезных платьях с короткими рукавами.
Варвара Николаевна Житова:
Ее властолюбие и требование поклонения ей простирались не на одну ее семью и не на один ее крепостной люд. Она властвовала над всем, что окружало ее и входило в какие-либо сношения с нею, и при этом она обнаруживала в себе редкую и часто непонятную нравственную силу, покоряющую себе даже людей, не обязанных ей подчиняться. Иногда достаточно было ее взгляда, чтобы на полуслове остановить говорящего при ней то, что ей не угодно было слушать. При ней своего мнения, несогласного с ее, никто высказывать и не смел. Один только Иван Сергеевич, ее любимец, и то в самых мягких, почтительных выражениях, скорее с мольбой, чем с осуждением, высказывал ей свои желания и соболезнования. <…>
В доме и в образе жизни Варвары Петровны соблюдался строгий порядок, все распределялось по часам. Даже голуби, которых она кормила и в Спасском, и в Москве, и те знали свой час: в 12 часов дня раздавался колокольчик, и они слетались получить свою порцию овса.
В. Колонтаева:
Не все же, однако, мы были свидетельницами одних неприятных сцен. Нередко Варвара Петровна бывала в самом веселом настроении, тогда она старалась всеми способами разнообразить жизнь в Спасском. Помимо почти ежедневных гостей, чуть ли не каждый день затевались различные «parties de plaisir», как то: поездки в довольно отдаленные хутора, охоты, а если это было летнее время, то рыбные ловли и пр. Варвара Петровна любила сидеть на балконе и смотреть, как все мы, не исключая, конечно, и сыновей, если они находились в Спасском, качались на качелях, играли в волан, в мяч и проч.; в дождливое время она играла с нами в карты.
Павел Васильевич Анненков:
Это была женщина далеко недюжинная и по-своему образованная: она говорила большею частью и вела свой дневник по-французски. Воспитание, которое она дала обоим сыновьям, показывает, что она понимала цену образования, но понимала очень своеобразно. Ей казалось, что знакомство с литературами Европы и сближение с передовыми людьми всех стран не может изменить коренных понятий русского дворянина, и притом таких, какие господствовали в ее семействе из рода в род. Она изумилась, увидав разрушение, произведенное университетским образованием в одном из ее сыновей, который полагал за честь и долг отрицание именно тех коренных начал, какие казались ей непоколебимыми. При врожденном властолюбии вспыльчивость и быстрота решений развились у нее от противоречий. Она не могла простить своим детям, что они не обменивали полученного ими воспитания на успехи в обществе, на служебные отличия, на житейские выгоды разных видов, в чем тогда и заключались для многих цели образования. Так как наш Тургенев не изменял ни своего образа мыслей, ни своего поведения в угоду ей, то между ними воцарился непримиримый, сознательный, постоянный разлад, чему еще способствовали и подробности ее управления имением.
Е. М., дальняя родственница И. С. Тургенева:
Мать очень гордилась сыном Иваном, рано подававшим надежды, которые таким блестящим образом впоследствии оправдались, и напрасно многие потом утверждали, что г-жа Тургенева никакого внимания не обращала на литературную славу своего сына. По общепринятой старинной системе воспитания и обращения с детьми она холодно и сухо обращалась с сыном, скрывая свою любовь и свои надежды, чем вводила его в заблуждение насчет своих чувств и не умела внушить ему привязанности к себе. <…> Она же, по словам самого Ивана Сергеевича, послала его учиться за границу, что в конце 30-х годов была далеко не общепринятая мера, а исключительная, предпринимаемая только [по отношению] к молодым людям, на которых возлагали особенные надежды.
Варвара Николаевна Житова:
Радость Варвары Петровны при свидании с сыном была великая, хотя, впрочем, при встрече «ура!» никого кричать она не заставляла. <…>
По приезде из Берлина (в 1840 г. – Сост.) он был необыкновенно нежен к матери. Он еще не успел вникнуть во все, творившееся дома, а прежнее, за три года отсутствия, изгладилось в его незлобивой памяти.
