На перекрестке далекого прошлого, краткого настоящего и относительно близкого будущего (Платонов перенес основное действие «Эфирного тракта» в 30—40-е годы XX века) развивается история трех поколений ученых, пытающихся проникнуть в сокровенные тайны «размножения материи», с тем чтобы навсегда решить на земле проблему голода и отсталости, зависимости от природы — история очень драматическая, более того, несмотря на победу социалистического общества («…новая Москва — чудесный город могущественной культуры, упрямого труда и умного счастья <…> люди смеялись от избытка сил и жадничали в труде и любви»), неутешительная и трагическая в том, что касалось отдельного человека.
Первое поколение ученых представлено Фаддеем Кирилловичем Поповым, который кончает жизнь самоубийством, так и не добравшись до разгадки тайны эфира, но оставляет к ней ключ в рукописи под названием «Сокрушитель адова дна». Второе поколение — его помощник и ученик Михаил Кирпичников, который продвигает дело дальше, но после ряда превращений, а также после разговора во сне с автором: «Не помню, где — в Москве или в Тамбове — я видел сон, что говорю с Михаилом Кирпичниковым (я тогда писал „Эфирный тракт“), и через день я умертвил его» — погибает в результате эксперимента своего друга Исаака Матиссена. И третье поколение — сын Кирпичникова — Егор. Он осуществляет то, к чему стремился отец, и даже превосходит его мечты, но жизнь Егора тоже заканчивается странно и печально — великий ученый, гордость советской науки, член партии и Исполкома КИМа умирает в тюрьме Буэнос-Айреса вместе с бандитами, грабившими скорые поезда, и тело его, сброшенное в илистые воды Амазонки, смывается в Тихий океан.
Однако суть не в географии, через которую Платонов переступил так же легко, как через историю в рассказе «Иван Жох», где Пугачев появляется за сто лет до Степана Разина, а в том, что в этой хрупкости, непредсказуемости, непоследовательности человеческой судьбы, неспособной оторваться от прошлого («От отца или давних предков в нем сохранилась страсть к движению, странствованию и к утолению чувства зрения. Быть может, его далекие деды ходили когда-то с сумочками и палочками на богомолье из Воронежа в Киев, не столько ради спасения души, сколько из любопытства к новым местам; может быть, еще что — неизвестно»), заключена очень важная черта даже не стиля платоновского, а некая молекула ДНК, находящаяся в каждой его строке и связывающая все его чрезвычайно разнообразное, часто внутренне противоречивое и раздробленное творчество в единое целое и очевидно непосредственно присутствующая и в жизни автора, сопрягая с творчеством эту жизнь. Не случайно в «Эфирном тракте» есть поразительный по нежности и глубине образ жены Михаила и матери Егора Кирпичниковых, которую автор назвал Марией Александровной, а в письме из Тамбова к самой Марии Александровне Платонов писал о своем сочинении: «Ты права, что М. А. Кирпичникова ценнее своего мужа, как жена и человек. Я нарочно рисовал ее скромными и редкими чертами».
Замечателен еще один женский персонаж — Валентина Крохова (имя тут, конечно, от сестры Марии Александровны — Валентины[16], на чьи воспоминания мы часто ссылаемся), которую связывают, а вернее, так и не связывают любовные отношения с Егором. «Ищущая юность, жадные глаза, эластичная душа, не нашедшая центра своего тяготения и заключенная в оболочку пульсирующих мышц и бьющейся крови, — вот красота Валентины Кроховой. Нерешенность, бродяжничество мысли и неверные черты доверчивого лица — удивительная красота молодости человека».
Эту влекущую красоту ощущает и Егор, но он как раз слишком занят наукой, «силы его сердца были мобилизованы на другое». И даже тогда, когда «эфирный тракт» изобретен, когда Егором выращен огромный куб чистого железа и переданное правительству его изобретение дает Советскому Союзу «такие экономические и военные преимущества перед остальной капиталистической частью мира, что если бы капитализм имел чувство эпохи и разум истории, он бы сдался социализму теперь же и без всяких условий», даже тогда Егор не слушает совета своих друзей «а ты женись!», не приходит к напрасно ожидающей его в день своего двадцатилетия девушке, а уходит в гибельное странствие в неразумный капиталистический мир, с тем чтобы постоянно о любимой думать, но никогда не быть рядом с ней.
Парадоксальная судьба, но подобная иерархия ценностей в сознании персонажей повести и выбор ими жизненной стратегии становятся причиной странных сближений и противопоставлений. Егор — это лучший «человеческий материал» в повести, но как далек он от того нового человека, чье рождение предсказывал Платонов в публицистическом «питомнике», как связан, отягощен собственным происхождением, человеческими страстями, сомнениями и борениями живого сердца. Вот и получалось, что призывавший отречься от старого мира, называвший людей современной ему эпохи бедствий выродками, Платонов показывал в прозе, что лишь привязанность к истории и традиционным человеческим ценностям спасает людей от истинного вырождения и превращения в мозговых уродов светлого будущего.
Чрезвычайно важна в «Эфирном тракте» пара двух героев — демонического ученого, человека с «омертвевшим лицом», «с резким разумом и охлажденным сердцем» Исаака Матиссена, фактически построившего жизнь по рецепту «изумрудного человека» и предвосхитившего путь Егора — отказ от семьи, от любви к женщине ради достижения высокой цели («…я, брат, почитаю работу более прочным наследством, чем дети!..»), но при этом лично глубоко несчастного и нечаянно уничтожившего несколько тысяч человек и в их числе Егорова отца Михаила Кирпичникова, и — противопоставленного ему селькора Петропавлушкина, носителя даже не новых коммунистических, а традиционных христианских ценностей и этических норм (отсюда и фамилия апостольская). Вот их спор, во многом проясняющий авторскую позицию:
«— Были цари, генералы, помещики, буржуи были, помнишь? А теперь новая власть объявилась — ученые. Злое место пустым не бывает!
— А я того не скажу, Исаак Григорьевич! Если ученье со смыслом да с добросердечностью сложить, то, я полагаю, и в пустыне цветы засияют, а злая наука и живые нивы песком закидает!
— Нет, Петропавлушкин, чем больше наука, тем больше ее надо испытывать. А чтоб мою науку проверить, нужно целый мир замучить. Вот где злая сила знания! Сначала уродую, а потом лечу. А может быть, лучше не уродовать, тогда и лекарства не нужно будет…
— Да разве одна наука уродует, Исаак Григорьевич? Это пустое. Жизнь глупая увечит людей, а наука лечит!
