Все лето и всю зиму жизнь наша шла хорошо. Пооделись мы, запасли картошки, капусты. Жить бы да жить, но все испортил я...
Не понимаю, что творилось со мной в ту пору: жестокость ли. нетерпимость лп к людским слабостям овладели мною, но только я никого не жалел, и особенно слабых и несчастных. Меньше всего жалел близких мне людей, связанных со мной тяжкими испытаниями. Не знаю почему, я все дальше и дальше уходил от духовного мира Насти.
Временами я страдал от этого и люто злился на нее, как будто она была виновата во всем, что происходило в душе моей...
Многие рабочие держалп птицу, свиней и даже коров на даровых совхозных кормах. Я не понимал, зачем они это делают, зачем тайком продают мужикам инструменты.
ПЛУГИ, сено. Почему некоторые хвастаются тем, что мало работают. Врагами представлялись мне эти люди, и я говорил Алдокпму, что их нужно разогнать.
- Не мешало бы разогнать, - соглашался оп, по потом озабоченно спрашивал: - А где возьмем святую рать?
Ты примечай, Андрияш, какой богобоязненный стал человек после войны и голода. Бога боится, а все тянет к себе.
Наша Настя развела кур, кормила их зерном, которое потаенно таскала из амбара. Не советуясь со стариком, я отравил птицу.
- Перед смертью дядя Ваня назвал меня своей дочерью, - сказала Настя, значит, ты мой брат. А ты как себя держишь? Чужой! Если мы с дедом надоели тебе, можешь идти на все четыре стороны.
- Ох, Настя, с перцем ты. - вмешался Алдоким. - Парень закружился, запутался. Помочь надо парню.
Я вылез из-за стола и в каком-то исступлений прочитал:
Но верь мне. погасит людской
Я не желал... Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если бы минутный крик
Мне изменил, - клянусь, старик,
Я б иырвэл слабый мой язык!
Настя захохотала:
- Глянь, похлебка в голову ударила! За такие слова на самом деле язык надо оторвать. Да разве ты зверь? Ты крещеный.
Алдоня, к моему удивлению, попросил меня:
- Ну-ка, еще расскажи. Складно придумано.
Ему особенно полюбились слова: "Он встретил смерть лицом к лицу, как в битве следует бойцу".
- Это про меня. Я вот так же гордо жил, над людьми себя ставил, - тихо сказал Алдоким, - ходил, как зверь...
Настя обняла меня, строго потребовала:
- Рассказывай, что с тобой творится? За что невзлюбил наш дом?
Что со мной творится, я не знал. Врать пока не умел.
оставалось только молчать, и я молчал.
Может быть, все началось с моего знакомства с дочерью механика Лидой Муравиной. Однажды как-то механик мастерских Николай Степанович, красивый черноусый человек, велел мне отнести примус к нему на квартиру. Тут-то я и увидел эту особенную девчонку:
бездонные черные глаза с грустинкой, как и у отца ее, были правдивы, спокойны. Первый раз в жизни я видел, что люди живут иначе, чем жили мы. Много книг, две картины, просторно и тихо в квартире. И девочка спокойно и внимательно смотрела на меня. Говорила она тихим голосом, показывая мне книги. Никогда никто так спокойно и ласково не говорил со мной. Пахла она неведомыми запахами. Удивительно, что я доверчиво рассказал ей о себе.
Тогда-то подумалось, что есть иная жизнь, отличная от нашей.
У нас в бараке за дощатой перегородкой жили холостые сезонные рабочие. Ругались к делу и не к делу. Иногда дрались. Как-то зимней ночью они подняли с нар подростка сироту Федю Совхозова и выкинули на мороз.
- Чтобы под себя не мочился, стервец.
Среди этих рабочих были кулацкие сынки, нанимались они лишь на месяц-два, тихопько тащили домой сбрую, инструменты.
Работали плохо, лениво, абы день прошел.
Иная жизнь была у постоянных рабочих, особенно слесарей, токарей мастерских. Они с подозрением относились к сезонникам.
Я работал учеником слесаря и незаметно для себя перенял от мастеровых высокомерный взгляд на обитателей барака. Механика Муравина я любил, может быть, за то, что был он справедлив, ровен и внимателен. Он никогда пе повышал голоса, не бранился, ни разу не видел я его выпившим. С каждым днем я все с меньшей охотой возвращался после работы в нашу комнату. Бойкая, разбитная Настя была шумливая, часто допоздна гуляла с девками и парнями на берегу реки или в лугах. Мне было стыдно есть уток, которых, я знал это, дарил ей конюх Семен Игнатов. Настя смеялась над тем, что я читаю книги, и дразнила меня "блажной курс антик". Но если кто другой подсмеивался надо мной, Настя защищала меня, давая полную волю своему острому языку.
Праздниками были для меня те дни, когда случайно встречался с Лидой, обязательно что-нибудь да слышал от нее новое. Она охотно давала мне книги.
Однажды весной воскресным днем подростки играли в небольшом лесу у оврага, по дну которого бойко бежал ручеек. Была тут и Лида в коричневом пальто с коричневым каракулевым воротником. Этот воротник и вязаная шапочка очень шли к ее бледно-смуглому лицу, к этим удивительным глазам. Был тут и мой новый друг, тайный соперник, Миша Дежнев, красивый стройный паренек лет шестнадцати, умный, дерзкий. Он учился в сельскохозяйственной школе и приехал на весенние каникулы к своей матери, недавно вышедшей замуж за главного бухгалтера совхоза.
При людях я никогда не подходил к Лиде, если опа сама не подзывала меня. Я слышал, как она хвалила подснежники, росшие по крутому склону оврага. Дежнев пошел было за подснежниками, но, испачкав ботинки, вернулся. Придерживаясь за ветви осинника, я стал спускаться за цветами, скользя по влажному склону оврага.
Подснежники я нарвал, но вылезти на гривок оврага мне йе удалось: я наступил на припорошенный землей ледок и покатился вниз, прямо в вешний ручей.
Тут-то и явилась моя нареченная сестра Настя. Старый вязаный платок, как всегда, сдвинут на затылок, шуба моей покойной матери распахнута на - груди.
- Вымазался, как глупый поросенок! Иди домой, бездельник! - кричала она, размахивая руками. Потом вдруг насыпалась на Мишу и Лиду: - Чего ты смеешься? Отрастил поповские волосья, побледнел от книг, так, думаешь, красив? И ты, Лидка, пе наставляй на меня глазпщи - все равпо у коровы больше твоих. Вы чтоб не заманивали моего братца. Он хоть неученый дурак, а насмешек я не буду сносить!
Как стыдно мне было за Настю, за себя! Я готов был сказать Лиде и Мише, что Настя не сестра мне, а совершенно чужой человек. Ребята и девчата смеялись нее громче. Настя начала гоняться за ними с палкой.
Тогда я побежал по оврагу вдоль теклины, бросая в грязь лиловые цветы. Потом я снял сапоги и залез в снеговую синюю лужу. Холодная вода ломила ноги, сводя судорогой.
"Пускай простужусь, обезножу, ей же будет хуже", - думал я мстительно. И в то же время представлял живо, как горюют Настя и старик надо мной, калекой. Я сам страдал и очень жалел их. И вдруг услыхал деловитый грубый голос:
