Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография - Стейси Шифф

ближе к концу года. Два последовательных визита кажутся более реалистичными, чем один длинный: вряд ли царица смогла бы объяснить подданным полуторагодичное отсутствие, как бы ни была уверена в незыблемости своего трона. Значит, ей пришлось мучительно много времени провести в дороге, хотя плыть на юг было несколько легче. Предположим, Клеопатра вернулась в Александрию в 45 году до н. э. – тогда выехать она должна была в конце марта или начале апреля, когда шквалистые северо-восточные ветры уже утихли и унесли грозы от берегов Египта. Никто не отваживался пуститься в путешествие зимой. Кое-кто решался на это весной: «Только что первые листья на кончиках веток смоковниц станут равны по длине отпечатку вороньего следа, станет тогда же и море для плаванья снова доступным» [73] [71]. Если Клеопатра действительно поплыла домой в начале 45 года до н. э., то вернулась в Рим она к осени. Только в случае ее недолгого пребывания в Александрии можно верить свидетельству Светония, согласно которому Цезарь провожал ее из Рима. Другой возможности у него уже не будет.

Светоний, работавший с большим количеством источников, пусть и полтора столетия спустя, не сомневается, что прощаться им не хотелось – как и в нильском круизе, когда пришлось разворачивать корабли. Римский полководец отпустил Клеопатру с почестями и дарами [72]. Он признал Цезариона, позволив назвать новорожденного его именем. Да и с чего бы ему было колебаться? Во всяком случае, тогда только маленький восточный наследник, восходивший к Александру Македонскому, продолжал его род. К тому же сложно спорить с очевидным: к двум годам Цезарион походил на отца и внешностью, и манерами. Возможно, за этим она и ехала – ради такого признания можно было сколько угодно переплывать Средиземное море. Как написал один историк – и еще много кто отмечал в подобных обстоятельствах как до, так и после, – ребенок «был главным козырем, с помощью которого она могла заставить Цезаря выполнять обещания» [73]. Мы не знаем, что это были за обещания, за исключением дарованного ей титула «друга Рима», стоившего в свое время ее отцу ошеломительной суммы в шесть тысяч талантов.

Как еще объяснить эти затянувшиеся «римские каникулы»? Слишком многое стояло на кону, чтобы ставить чувства выше политики. Цезарь уже и до того однажды вызывал к себе Клеопатру, и его личные мотивы в отношении этих полутора лет остаются сегодня в числе самых исследуемых и при этом самых непонятных в истории. Можно допустить, что эти двое планировали какое-то совместное будущее, что, как считали многие, не послужило бы на пользу Цезарю. До конца жизни Клеопатра хранила страстные, восторженные письма Цезаря [74], и по крайней мере некоторые из них он, вероятно, писал ей между 48 и 46 годами до н. э. Здесь самое время вспомнить об исторической версии прекрасной вазы с ядовитыми змеями. Клеопатра понимала, что ей самой, лично, нужно убедить коллег Цезаря в том, что, пока она у власти, Египет остается верным другом и союзником Рима [75]. Сенат далеко не был сплоченным коллективом, там каждый преследовал свои интересы, и уж точно не все они совпадали с интересами Цезаря. Она хорошо знала о плетущихся интригах. Чтобы обезопасить свою власть дома, требовалось увеличить количество сторонников за границей (Цицерон еще менее лестно отзывался об официальном Риме: «более постыдного сборища не было никогда даже при игре в кости» [76].) Второй приезд Клеопатры, видимо, совпал с возвращением Цезаря из Испании осенью 45 года до н. э. – к этому времени он собирался заняться реорганизацией Востока [77]. Она не могла допустить, чтобы этот вопрос решался без нее: хотя бы из-за Кипра, который формально принадлежал ее брату и все время норовил выйти из-под ее контроля. Если у царицы Египта и имелись более грандиозные планы, то до нас они не дошли. Конечно, проще простого было приписать ей некие коварные, далеко идущие замыслы: в Риме привыкли к Птолемеям-интриганам. Однако нам очевидна цена их с Цезарем воссоединения. Оно привело к катастрофе. И не важно, что она, похоже, сидела в Риме тихо, как ожидавшая Одиссея на Итаке Пенелопа, – кончила Клеопатра скорее как навлекшая на Трою беду Елена. Это приключение шло против всякой логики.

«Впрочем, кто, будучи сколько-нибудь разумен, теперь может быть счастлив?» – ворчал Цицерон в письме М. Курию незадолго до того, как Клеопатра впервые появилась в Риме. После десяти лет ужасной войны настроение в Риме было подавленным, и в особенности таковым было настроение Цицерона, самого выдающего жителя города и самого безжалостного его критика. Несколько месяцев город находился в состоянии «расстройства и беспорядка», как сообщал в письме Руфу [2]. Клеопатра об этом знала и тщательно продумывала каждый шаг. Она общалась с самыми сливками общества. Она не могла позволить себе пренебречь малейшей деталью окружающего политического ландшафта. Весь Рим замер в тревожном ожидании завтрашнего дня. Гражданские реформы Цезаря выглядели многообещающе, однако как и когда он вернет республику к привычной жизни? Годы войны перевернули ее вверх дном: конституция в небрежении, должности раздаются неизвестно кому, закон не исполняется. Цезарь мало что делал для восстановления правовых традиций. Зато его полномочия расширялись: он решал судьбу выборов и большинства судебных дел, тратил уйму времени на сведение счетов, поощрение сторонников, распродажу собственности противников. Значение сената стремительно падало. Кое-кто жаловался, что живет в монархии, которая прикидывается республикой. Раздраженный Цицерон предрекал три возможности развития событий в письме А. Торквату: «либо чтобы государство вечно страдало от оружия, либо, после того как последнее будет сложено, чтобы оно когда-нибудь возродилось, либо чтобы оно окончательно погибло» [3].

Осенью Цезарь вернулся из Испании, где разгромил приверженцев Помпея. И объявил, что гражданская война закончена. Он обосновался в Риме и долго жил там безвылазно, чего не случалось в предыдущие четырнадцать лет. Неизвестно, планировали ли они это заранее, но роман с Клеопатрой продолжался. У многих, кстати, ее пребывание в городе вызывало не меньше вопросов, чем у нас сегодня. Однако она хорошо знала, что такое непопулярность, – и сейчас это было очень кстати. Она жила не в самом престижном месте, и это само по себе говорило о неоднозначном положении. Впрочем, невозможно представить, что ее персона не вызывала острого любопытства, а может – и мистического обожания. Думается, она продолжала отцовскую традицию щедрых подарков: как