что болезнь моя – вздор, что я блажу, что я просто предпочитаю dоlсe far niente [блаженное ничегонеделание] труду, что я отучаюсь от труда, что он очень жалеет, что принял во мне слишком много участия, ибо этим только поощрил мою лень… Но, главное, неподражаемый тон письма! Разгневанный начальник, пишущий к трепещущему подчиненному!.. Если б и в самом деле он был моим благодетелем, то своими упреками он парализует мою благодарность» [139]. Счетчик благодеяний обнулился – впредь отношения будут носить строго деловой характер.
Но вернемся к Четвертой симфонии. У Бетховена – столкновение Человека и Судьбы выливается в противоборство, а у Чайковского рок непобедим, суть его симфонии заключается в переживаниях, которые испытывает человек под ударами судьбы. Человек мучается, ищет выход, пытается найти утешение в мечтах или воспоминаниях… Близкая, хорошо знакомая тема, и Петр Ильич блестяще ее воплотил.
«Интродукция есть зерно всей симфонии, безусловно главная мысль. Это фатум, это та роковая сила, которая мешает порыву к счастью дойти до цели, которая ревниво стережет, чтобы благополучие и покой не были полны и безоблачные, которая, как дамоклов меч, висит над головой и неуклонно, постоянно отравляет душу. Она непобедима, и ее никогда не осилишь. Остается смириться и бесплодно тосковать… Не лучше ли отвернуться от действительности и погрузиться в грезы… Вторая часть симфонии выражает другой фазис тоски. Это то меланхолическое чувство, которое является вечерком, когда сидишь один, от работы устал, взял книгу, но она выпала из рук. Явились целым роем воспоминания. И грустно, что так много уж было, да прошло, и приятно вспоминать молодость. И жаль прошлого, и нет охоты начинать жить сызнова. Жизнь утомила. Приятно отдохнуть и оглядеться… Третья часть не выражает определенного ощущения. Это капризные арабески, неуловимые образы, которые проносятся в воображении, когда выпьешь немножко вина и испытываешь первый фазис опьянения. На душе не весело, но и не грустно. Ни о чем не думаешь; даешь волю воображению, и оно почему-то пустилось рисовать странные рисунки… Среди них вдруг вспомнилась картинка подкутивших мужичков и уличная песенка… Четвертая часть. Если ты в самом себе не находишь мотивов для радостей, смотри на других людей. Ступай в народ. Смотри, как он умеет веселиться, отдаваясь безраздельно радостным чувствам… не говори, что все на свете грустно. Есть простые, но сильные радости. Веселись чужим весельем. Жить все-таки можно».
Жить все-таки можно, и финал симфонии тому порукой.
Жить все-таки можно! И это самое главное. А то, что придется веселиться чужим весельем, не так уж и важно. Было бы веселье, а все остальное приложится.
Окончательно успокоившись, Петр Ильич подвел черту в отношениях с женой. «Получил твое письмо, с известием о том, что А[нтонина] И[вановна] пристает с письмами к Папаше и к тебе. Это очень, очень мне неприятно. Толя! я согласен на фортепьяно, – но с следующим условием. Напиши ей сейчас же, что она не получит ничего, если не даст подписку в том, что, получивши 1) вексель в 2500 р. (который я дам, когда хочешь); 2) фортепьяно и 3) обещание 100 р. субсидии, она признает себя вполне довольной и удовлетворенной, никогда не будет писать ни мне, ни Папаше и никому из моих родных ничего. Я это говорю совершенно серьезно. Я ей не дам ничего, если она не согласится дать этой подписки. С этим исчадием ада шутить нельзя; благородные чувства с ней излишни… Решительно отказываюсь что бы то ни было дать, если она не даст подписки. Чего мне бояться? Ее сплетней я не боюсь, да они будут идти своим чередом, во всяком случае. Хочет она развода? Тем лучше. Хочет шантажировать меня, донеся про меня тайной полиции, – ну, уж этого я совсем не боюсь. Итак, пусть даст подписку во что бы то ни стало» [140].
Добрейшая Надежда Филаретовна, не жалевшая ничего ради спокойствия Петра Ильича, ради создания благоприятной обстановки для творчества, была готова выплатить Антонине Ивановне десять тысяч отступного, но до этого дело не дошло.
Одна проблема была решена, то есть из разряда проблем переведена в разряд мелких докук. Но оставалась другая – консерватория. Николай Григорьевич, скрепя сердце и скрипя зубами, предоставил Чайковскому длительный отпуск, однако ожидал его возвращения. Сам Петр Ильич, уезжая из Первопрестольной, еще не был готов окончательно порвать с консерваторией, вернее, с постоянным, пусть и скудным, доходом, который давало ему преподавание. Баронесса фон Мекк проявила по отношению к нему определенную щедрость, но до каких пределов могла простираться ее благосклонность, было пока непонятно. Однако в феврале 1878 года Надежда Филаретовна написала, что, по ее мнению, Петр Ильич пока еще не готов вернуться к преподаванию, поскольку только начал приходить в нормальное состояние, и что сама она предпочла бы, чтобы он был «совсем свободен от Рубинштейна». В детали она пока еще не вдавалась, но намерение выразила ясно.
«Я нисколько не стыжусь получать от Вас средства к жизни, – ответил Чайковский. – Моя гордость от этого ни на волос не страдает; я никогда не буду чувствовать на душе тягости от сознания, что всем обязан Вам… В моем уме я поставил Вас так высоко над общим человеческим уровнем, что меня не могут смущать щекотливости, свойственные обычным людским отношениям. Принимая от Вас средства к покойной и счастливой жизни, я не испытываю ничего, кроме любви, самого прямого, непосредственного чувства благодарности и горячего желания по мере сил способствовать Вашему счастью… Я Вам скажу прямо и откровенно, что для меня будет неизмеримое благо, если благодаря Вам я буду обеспечен от всяких случайностей, от самодурства кого бы то ни было, словом, всех тех цепей, которые связывают человека, ищущего средств к жизни посредством обязательного труда. Будучи очень непрактичен, я всегда страдал от недостаточности средств, и эта недостаточность часто отравляла мне жизнь, парализовала мою свободу и заставляла ненавидеть мой обязательный труд» [141].
Иногда, будучи уязвленным щедростью своей благодетельницы, Петр Ильич возвращал ей часть полученных денег, о чем потом жалел. «Толя! Вчера я оказал подвиг необыкновенного гражданского мужества. Н. Ф. в своем прощальном письме (она уезжает сегодня) прислала мне… 200 фp[анков] на случай, если из-за рукописи я засижусь здесь, и 2000 фр[анков] золотом на издание сюиты!.. Но меня обуяло гражданское мужество. Я нашел, что просто неприлично брать с нее, кроме всего, что она для меня делает, еще деньги на издание, которое мне не только ничего не стоит, но еще приносит гонорарий от Юргенсона… словом, при самом ласковом письме я возвратил ей 2200 фр[анков], а теперь (о стыд
