Он решительно критиковал историков, ограничивающихся собиранием отдельных фактов, описанием событий. Особенно близка сердцу Гоголя была героическая, полная драматических эпизодов история украинского народа, которая привлекала его своей красочностью, своим поэтическим обаянием. У него возникла мысль написать историю казачества.
На почве любви к украинской старине и к украинской песне Гоголь близко сошелся со своим земляком Максимовичем. Михаил Александрович Максимович был профессором ботаники Московского университета, но его влекла неудержимая страсть к изучению украинских песен, языка, этнографии, истории. Максимович навещал Гоголя, привозил ему новые песни, собиранием которых он много лет занимался. Между ними завязалась оживленная переписка.
Работая над историей Украины, Гоголь прежде всего обращался к песням.
В письме к Максимовичу от 9 ноября 1833 года он сообщал: «Теперь я принялся за историю нашей единственной, бедной Украины. Ничто так не успокаивает, как история. Мои мысли начинают литься тише и стройнее. Мне кажется, что я напишу ее, что я скажу много того, чего до меня не говорили.
Я очень порадовался, услышав от вас о богатом присовокуплении песен и собрании Ходаковского. Как бы я желал теперь быть с вами и пересмотреть их вместе, при трепетной свече, между стенами, убитыми книгами и книжною пылью, с жадностью жида, считающего червонцы. Моя радость, жизнь моя! песни! как я вас люблю! Что все черствые летописи, в которых я теперь роюсь, пред этими звонкими, живыми летописями!»
Гоголь даже поместил в газетах объявление о том, что он готовит издание «Истории малороссийских казаков», сочинение Н. Гоголя, автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки».
Вскоре приехал из Москвы и сам Максимович. Он привез объемистую тетрадь украинских песен. Михаил Александрович решил перебираться в Киев и склонял к этому и Гоголя.
— Мне надоел Петербург, — жаловался Гоголь, — или, лучше, не он, но проклятый климат его: он меня допекает. Да, это славно будет, если мы займем с тобою киевские кафедры. Много можно будет наделать добра!
Максимович горячо убеждал своего друга, доказывая, что кафедру истории он легко может получить, если за него похлопочут Жуковский и Плетнев перед министром просвещения. А то есть опасность, что тамошний попечитель Брадке заполнит университет немцами.
— Нужно будет стараться кого-нибудь из известных людей туда впихнуть, истинно просвещенных и так же чистых и добрых душою, как мы с тобою, — согласился Гоголь. — Хотя бы для святого Владимира[32] побольше славян.
Максимович уехал. Гоголь принялся настойчиво хлопотать. Но ни ходатайство Жуковского, ни Плетнев, ни Пушкин, принявший горячее участие в этом деле, не смогли пересилить упрямого немца. Молодому литератору, окончившему Нежинскую гимназию, киевский попечитель предпочел адъюнкта Харьковского университета Цыха, тоже немца. Гоголь был сильно расстроен этой неудачей.
В лирической заметке, посвященной новому, наступающему 1834 году, Гоголь писал: «Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, — этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности? В моем ли прекрасном, древнем, обетованном Киеве, увенчанном многоплодными садами, опоясанном моим южным, прекрасным, чудным небом, упоительными ночами, где гора обсыпана кустарниками с своими как бы гармоническими обрывами, и подмывающий ее мой чистый и быстрый, мой Днепр…» Гоголь мечтает уйти от меркантильности Петербурга, его доходных домов, вопиющих противоречий блеска и бесцветности, роскоши и нищеты. Он обращается к своему гению, к мечте о всемирной гармонии, красоте, блаженстве человека: «О, не разлучайся со мною! Живи на земле со мною хоть два часа каждый день, как прекрасный брат мой. Я совершу… Я совершу! Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество! Я совершу… О, поцелуй и благослови меня!»
Эта лирическая исповедь, эта мечта поэта о гармоническом мире, о счастье человека была тем взволнованнее и проникновеннее, чем мрачнее и безысходнее было все то несправедливое, низменное, продажное, что его окружало. Мечта о всеобщей гармонии, об освобождении человека от пошлости окружающего сказалась и в ряде статей, написанных с тем же вдохновенным пафосом и включенных вскоре в сборник «Арабески». Эти статьи проникнуты страстной любовью к человеку, тревожной заботой об его участи в этом меркантильном мире чинов и золота, всеобщей продажности и падения: «Все составляет заговор против нас, — писал Гоголь, — вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства. Мы жаждем спасти нашу бедную душу, убежать от этих страшных обольстителей…»
Мир холодного эгоизма, мир собственнических вожделений, чинов и капиталов властно наступал на Гоголя. Запутанные дела его матери, поддавшейся на посулы жулика-спекулятора, тупоголовое недоброжелательство Брадке, спекулятивные проделки издателей «Вечеров», не оставлявшая его нужда, превращение беспринципными литераторами литературы в коммерцию, всеобщая погоня за прибылью, барышами, дивидендами пугали и отталкивали Гоголя, сохранившего веру в человека, в справедливость, в красоту жизни.
Он пишет повесть «О том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», в которой беспощадно казнит этот тупой, косный мир низменных интересов, собственнической алчности, грубого и грязного падения человека. Он начинает работу над повестью «Невский проспект», в которой честный и не приспособленный к окружающей жизни мечтатель-художник трагически погибает, а самодовольный и наглый пошляк, невзирая ни на что, срывает цветы удовольствия.
Гоголь прочел свою повесть о двух Иванах Пушкину. В светлом, заставленном книгами кабинете Пушкина царила атмосфера чистоты, тонкого вкуса, безыскусственной простоты. Пушкин сидел на диване, поджав ноги, и громко смеялся, когда Гоголь в лицах изображал сухопарого, претендующего на образованность Ивана Ивановича и грубого, бесцеремонного Ивана Никифоровича с их мелкой и гнусной склокой и пакостными кляузами.
Пушкин был легок, стремителен. Даже сидя, поджав ноги, на турецком диване в своем любимом красном архалуке в зеленую клеточку, он, казалось, куда-то торопился, с веселым возбуждением слушая Гоголя. Когда Гоголь дошел до описания судопроизводства и того, как бурая свинья утащила жалобу Ивана Ивановича, Пушкин заразительно, неудержимо стал смеяться. Гоголь важно и хладнокровно продолжал свое чтение, лишь иногда в его глазах загорались лукавые, озорные искорки.
