Душа, над которой тяготеет все прошлое и которая, возрождаясь ко второй жизни, спрашивает себя в пустыне: как жить? чем жить? зачем жить?
Где мое место в жизни? где место для моей неповторяющейся, неповторимой индивидуальности?
Но чудодейственной силой на оголенном протяжении пустыни уже возрос первый пучок трав; трав едких, горьких, потому что над ними веяло дуновение скорби; трав соленых — потому что в тиши ночи, вместо росы, на них падали слезы… Эти травы выросли, потому что была сделана попытка жить, пускай ошибочная, пускай неудачная, но попытка вмешаться в людскую жизнь, разделить интересы, приобщиться к людским нуждам и страданиям.
С попыткой было связано потрясение, нравственный сдвиг: пересмотр чувств «былого», взвешивание «сегодняшнего»… Медленно передвигались свет прошлого, тени настоящего… Медленно изменялись краски, смягчались тени… Теплое голубоватое сияние «дали» и черная тушь полотна, только что пред глазами разостланного… Колыхались свет и тени деревни… Колыхались, боролись, смешивались — создавался синтез… И словно легкий матовый транспарант медленно, в процессе бессознательного, опускался на мучительную загадку: как жить?..
И медленно водяными знаками рука жизни чертила: «Ошиблась, споткнулась! Отбрось — не делай этого больше! Но, как ни мало пред тобой возможностей, ищи, пытайся, пробуй!.. и опять ищи!..»
Глава четырнадцатая
Противоречия жизни
Желая сохранить единство темы, в предыдущей главе я не касалась переживаний, которые явно составляют следы послетюремной психологии, но относятся к области, не связанной с моей деятельностью по оказанию помощи голодающим.
Еще находясь в Шлиссельбурге, я очень тяжело переживала неравенство имущественного положения членов одной и той же семьи — явление, которое в обыденной жизни встречается постоянно, не возбуждая ничьего внимания и не вызывая чувства возмущения, если это неравенство не выражено уж в очень резкой и очень отталкивающей форме. А я так отвыкла от жизни и житейских отношений, что этот обыденный факт производил на меня такое удручающее впечатление, какое он, вероятно, произвел бы на человека, попавшего на землю с другой планеты и видевшего в своем постоянном местожительстве совсем иные отношения.
Это неравенство, так огорчавшее меня, я нашла в своей родной семье, когда стала получать письма. В детстве и юности, в нашей семье, в отношениях отца и матери ко всем нам господствовало такое равенство, что я, должно быть, вообразила, что и жизнь для каждого из нас будет тем же, чем были отец и мать. А тюрьма захватила меня в такой период, когда пути жизни членов нашей семьи, можно сказать, были на исходном пункте расхождения: мои сестры Лидия и Евгения были осуждены по политическим процессам и находились в ссылке в Сибири; я была осуждена; младшая сестра Ольга только что закончила образование и еще не вступила в практическую жизнь. А братья? Один получил первый ангажемент, которым начиналась его блестящая артистическая карьера; другой — инженер — занял первое место по своей специальности. Расхождение путей жизни уже определилось, но как далеко зашло оно, когда ко мне в крепость пришли первые письма от родных!
И вот я узнаю, что брат Николай находится на вершине славы и богатства, имеет, как артист, головокружительный успех, живет, как владетельный князь, и в материальном отношении может сорить деньгами как угодно, удовлетворяя не только все свои потребности, но и фантазии, а в то же время над сестрой Лидией, вернувшейся из Сибири с семьей, тяготеет неотвязная забота о необеспеченности ближайшего будущего.
Признаюсь, мне это казалось чем-то совершенно невозможным, недопустимым. Факт стоял передо мной без тех смягчающих красок, которые дозволяли моим родным на воле относиться к нему совершенно иначе: он не удивлял, не возмущал их — для них он был явлением обыденным. Для меня же это неравенство было ново и воспринималось с болезненной остротой. Я привыкла к полному равенству: я видела его сначала в семье, потом в революционной среде и, наконец, в тюрьме, в нашей товарищеской общине, и не могла примириться с возмущавшим меня фактом.
Позднее, когда я вышла на свободу, с такой же обостренной чувствительностью я относилась к неравенству социальному.
Вот я в Никифорове; живу в усадьбе брата, который владеет почти 600 десятинами земли. Рядом имение другого брата в 1000 десятин. Усадьба хоть небольшая, всего 4 комнаты, но уютная и приятная, и я пользуюсь в ней всеми удобствами помещичьего быта. Но меня не покидает моральное беспокойство от постоянного сравнения обстановки, в которой я живу, с обстановкой, в которой живут мои соседи — крестьяне. По существу я окружена не роскошью, а только достатком, но этот достаток — кричащая роскошь по сравнению с тем, как живут они. Те, кто прожил жизнь в обыкновенных условиях, не замечают этого неравенства: для них оно привычно, и никого не возмущает. Мне же оно мешает жить. По вечерам, когда я лежу в постели, в красивой комнате, лежу на белоснежной простыне и подушке, под легким одеялом, по странной ассоциации, как контраст, в уме встает вся внутренняя обстановка соседней крестьянской избы: ее духота и тараканы, ее жара и спанье вповалку целой семьей; полати, печка и войлок вместо пружинной кровати; полушубок — и не без паразитов — в изголовьи.
Или я еду за 7 верст в Христофоровку, к Куприяновым, еду через все наше село в небольшой изящной коляске; в оглоблях наш старый коренник, на пристяжке, грациозно согнув шею, бежит легкая каряя лошадь; на козлах — прямой, угрюмый, бородатый кучер Василий, служивший еще при мамаше. За околицей мы выезжаем в открытое поле, и чем дальше, тем шире горизонт; по сторонам высокая рожь слегка колышется, как будто легкая волна или зыбь пробегает по ней. И когда я возвращаюсь уже после того, как зажглись звезды в небе, как хорошо мчаться на прекрасной паре, чуть-чуть покачиваясь на мягких рессорах, а воздух так упоительно свеж, и широкая даль так тянет в бесконечное вперед, что хотелось бы все лететь в эту даль без начала и конца.
И вот, когда дышишь полной грудью и кругом все так прекрасно, совершенно ясно и определенно встает мысль: для того, чтоб тебя мягко покачивало на рессорах и пара резвых коней несла в чарующую даль, кто-то должен ехать в облаке пыли, на жесткой телеге, способной, как говорится, вытрясти душу, и, неудобно свесив ноги, тащиться на плохонькой лошаденке, которая плетется под угрозой кнута.
Я въезжаю в село; отработавшие крестьяне стоят у изб, сидят на завалинках, а я качу мимо, качу и думаю: «Какими глазами смотрят они на меня? Какие чувства они могут питать ко мне?» И мне кажется, что этими чувствами могут быть только зависть и злоба.
