Запутанны петли переулков, мрачны крытые переходы и бессолнечны тупики в этом серьезном районе Лондона, где торжественно заседает и неумолимо работает английская юриспруденция – «железные руки закона» – так называются официально судьи и юристы: те, кто приговаривает к отрублению кисти руки осмелившегося, хотя бы в простой драке, ударить лорда; те, кто на три года тюрьмы осуждает бедняка, срубившего дерево в парке лорда; те, кто на тайбернскую виселицу посылает сразу по двадцать подростков, укравших кто каравай хлеба, кто ярд сукна… Что может сравниться с ненавистью Свифта к судьям и юристам. Он помнит: ненавистью этой жили и дышали все плебеи кромвелевской революции, мечтавшие отменить всю английскую юриспруденцию и заменить ее Моисеевым, библейским законодательством…
Свифт улыбается. Моисеево законодательство! Разве менее жестоко оно к беднякам, к неимущим? Иегова – бог-собственник, – конечно, одобрил бы он знакомое Свифту законодательство Англии о помощи бедным. Англия великодушная и богатая страна, она содержит своих нищих, а их числилось к началу века не менее четверти всего взрослого населения страны.
Мудрейший Иозайа Чайльд, хозяин Ост-Индской компании, биржевой король и ученый экономист, очень озабочен этим «важнейшим английским вопросом» о бедняках. Предлагает добрейший Иозайа устроить комитеты «отцов для бедняков», и эти комитеты, полагает справедливейший Иозайа, в обмен за помощь беднякам должны располагать над ними деспотической властью, подобно той, какой пользуются отцы над детьми.
Но неразумны дети, и так часто проклинают они своих отцов!
«Лучше в тюрьму, на каторгу, на виселицу, чем в рабочий дом для бедных» – так говорили призреваемые государством сто лет после Свифта; что же говорили они во времена Свифта?
Свифт помнит о недавнем бунте лондонских ткачей: с шести пенсов ежедневного их заработка не могли они отложить достаточно для приобретения хотя бы вытканного ими савана – посмертного наряда. «Позор для Англии, богатой страны, что так мучаются верные ее сыны!» – так восклицали они в своей петиции, поданной парламенту. Да, богатая страна Англия. Свифт читал еще в Мур-Парке работы экономистов, того же Иозайи Чайльда, биржевого короля. Вычислил аккуратнейший Иозайа, что к концу века было среди членов Лондонской биржи больше людей с ежегодным доходом в десять тысяч фунтов, чем в середине века людей с доходом в одну тысячу. Десять тысяч в год? Вычислить нетрудно: это шесть тысяч девятьсот шестьдесят пенсов в день – несколько больше, чем шесть пенсов в день. Что ж, бедность и богатство – это и богом и человеком установленный порядок. Были безумцы – полвека с лишним назад, – пытавшиеся взорвать богом и людьми установленный порядок, – и что же? Жили они, страдали, мыслили, взывали, сражались и умирали – для того, оказывается, чтоб подсчитывал могучий Иозайа увеличившиеся вдесятеро доходы лондонских биржевиков, для того, оказывается, чтоб философ века, самодовольнейший Джон Локк, – яростно ненавидит его Свифт – искал в своих сочинениях всевозможные средства обезвредить бедняков, считая самую бедность естественным законом человеческого общежития!
Какая, однако, дьявольская игра эта история человеческого рода! Одно поколение едва успело пройти свой путь с тех дней, как всю землю наполнили громы революции. И нет уж грозных молний, прорезывающих мрачное небо, не слышно страшных раскатов. Спокойно и привычно копошится человечество в своих норках и дырках, забавляясь своими привычными, грязными, гадкими, а то и кровавыми играми. Идет одна сейчас на полях Фландрии война! Какая радость – победа при Бленгейме, победа под Рамильи. И Англия – великая военная держава: «У нас полтораста военных судов, у нас шестидесятипятитысячная армия в Европе», – похваляются пьяницы в трактирах… И мечтают и трезвые и пьяные, чтоб дураки, называющиеся англичанами, убили как можно больше дураков, называющихся французами.
Чудесное зрелище видел Свифт 7 сентября 1704 года на лондонских улицах! Праздник был в городе – торжественное шествие в ознаменование победы при Бленгейме… Королева, двор, лорд-майор, знатные джентльмены, купцы из Сити, олдермены, шерифы, епископы составляли нескончаемую процессию. Восемью лошадьми была запряжена карета, в которой сидела и грызла кончик своего веера увешанная бриллиантами скучная женщина с кислым выражением лица – королева Анна, по шести лошадей было впряжено в другие кареты. В золотых лучах осеннего солнца сверкали красные одеяния придворных, колыхались в ласковом ветре штандарты и знамена, хрипло ревели трубы, сыпалась барабанная дробь, и висел в прозрачном воздухе хрипло-восторженный вой пьяной уже с утра черни, отделенной от процесии шпалерой равнодушных людей в красных мундирах, синих штанах, черных гетрах и шляпах с загнутыми полями.
Спустились сумерки над лондонскими улицами. Густые, вязкие, почти осязаемые. В серой сетке мелкого дождя жалобно мигают масляные фонари, дрожат беспомощно жалостные огоньки одиноких факелов. Влажная мгла жадно всасывает тени прохожих. Хриплые возгласы, тоскливые стоны, острый женский визг, пьяный хохот, скрадываемый шумом дождя. Скопище человеческих звуков, словно отделившихся от людей, всосанных влажной мглой, скопище звуков, как бы живущих собственной жизнью. Это Ковент-Гарден – рынок женского тела, центр сумеречных лондонских развлечений. Ныне, при королеве Анне, разврат притаился, облюбовав себе дозволенные зоны: Ковент-Гарден одна из них. Джон Эвелайн, строгий пуританин, современник Карла II и Якова II, пишет в своих мемуарах: «Разврат, кощунство, презрение к богу. В воскресенье вечером я видел короля с его непотребными девками – Портсмуд, Кливленд, Мазарини – в галерее для игр, – все они были почти голые». Теперь немножко не так, теперь лицемерие шепчет на ухо пороку: будь скромнее, посторонись!
И вот создается в начале века из представителей церкви, знати, двора «Общество для исправления нравов»; и королева Анна, дура и ханжа, опубликовала декреты, запрещающие появление женщин в общественных местах, на улицах и в парках; и не разрешается молодым лордам вход за театральные кулисы; и не поощряются вообще театральные зрелища; и не идут уже в театрах веселые пьесы Уичерли и Конгрива, похабное остроумие которых заставило бы покраснеть и господа бога, и самого Франсуа Рабле; и обложены налогом карты и кости; и пятьдесят новых церквей строятся в Лондоне при Анне.
А разврат? Он благоразумно внял искреннему совету лицемерия, он посторонился, спрятался в отведенных ему уличных клетках – Ковент-Гарден одна из них, – но стал разнузданней, жесточе. Ковент-гарденские девки были злее судебных приставов и циничней государственных деятелей; ковент-гарденские девки были известны во всей Европе. Не побеседовать ли Свифту с одной из них о ее ремесле? Он мог бы кстати процитировать слова из «Сказки бочки» о том, что критики и проститутки – это две стариннейшие и постояннейшие в человеческом обществе профессии, но боится, что сочтут его льстецом ковент-гарденские дамы.
