Наверняка со временем об этом узнал бы каждый… но не сейчас. Здесь, в Эдвардсе, парни могли слышать, как содрогается земля. Внутри невидимой пирамиды что-то менялось. Земля по-прежнему дрожала, а семь новичков почему-то стали считаться лучшими в авиации, хотя не сделали совершенно ничего, лишь выступили на пресс-конференции.
С самого начала слово «астронавт» наделялось невероятно важным смыслом. Настолько важным, что для астронавта стало бы искушением судьбы именовать себя этим словом, хотя именно так официально называлась его работа. Других тоже нельзя было называть астронавтами. Вы никогда не могли сказать что-нибудь типа «Я займусь этим вместе с другими астронавтами». Следовало говорить: «Я займусь этим вместе с другими парнями» или «другими пилотами». Если человек называл себя астронавтом, это звучало так, как если бы боевой ас назвал себя боевым асом. Слово «астронавт» наделялось столь серьезным смыслом, словно оно было почетным титулом вроде «чемпиона» или «суперзвезды» либо одной из бесчисленных привилегий, которые давал проект «Меркурий».
И речь шла не просто о привилегиях в грубом смысле. Здесь было все, что вам нужно, включая и вещи, полезные для души. Вы на долгое время погружались в тренировки, в блаженную суровую изоляцию, в царство Низкой арендной платы, в обстановку, напоминавшую священный Эдвардс в старые добрые дни Х-1, с тем же пионерским духом, который нельзя приобрести за деньги. И точно так же все работали без устали по многу часов, и звание ничего не значило, и у людей даже не возникало желания время от времени собираться и жаловаться на работу правительства.
А потом, как раз тогда, когда вы входили в славное состояние здорового измождения от работы, вас вытаскивали из блаженной изоляции и отправляли на тот самый балкон, о котором втайне мечтали все летучие жокеи, — тот самый, на котором ты стоял перед толпой, как Папа Римский, и… это действительно происходило! Народ Америки добрых полчаса кричал вам приветствия, а потом вы возвращались в свою благородную изоляцию и снова работали или совершали несколько квалификационных заездов, чтобы установить священные координаты жизни летучего жокея, которыми являлись, конечно же, полет-и-выпивка, выпивка-и-автомобиль и все прочее. Эти вещи, за исключением первой — полета, вполне можно было вписать в великий план проекта «Меркурий». Отсутствие времени для полетов тревожило, но остальное существовало в таком избытке, что сначала было даже трудно сосредоточиться. Любой человек, которого не перебрасывали постоянно из группы в группу, чтобы не слишком туго завинчивать отлаженный механизм подготовки и поддерживать, говоря словами Ширры, «ровное напряжение», оказывался в настоящем Пилотском раю. Но даже тот редкий пилот, который сторонился этих дешевых удовольствий, как, например, дьякон Джон Гленн, получал множество привилегий, помогавших сбросить напряжение от тяжелой работы и всеобщего обожания.
Конечно, все они следили за Гленном. Его поведение постоянно напоминало им о правилах игры. И всех, за исключением Скотта Карпентера и, возможно, еще одного пилота, поведение Гленна раздражало.
Их семерых разместили на военно-воздушной базе Лэнгли, в округе Тайдуотер, в Вирджинии, на Джеймс-ривер, примерно в ста пятидесяти милях на юг от Вашингтона. Лэнгли была экспериментальным отделением бывшего НАКА, а теперь стала штаб-квартирой оперативной группы НАСА, работавшей на проект «Меркурий». Каждое утро можно было видеть, как Джон Гленн, вставший ни свет ни заря, совершает пробежку. Он бегал по круговому проезду, у квартир холостых офицеров, одетый в спортивный костюм. Его веснушчатое лицо краснело и блестело от пота, он пробегал милю, две, три — этому не было конца — на виду у всех. Это раздражало, потому что казалось совершенно не нужным. Каждый из них должен был, по указанию врачей, заниматься физическими упражнениями не меньше четырех часов в неделю, но это были только слова. Медперсонал, занятый в проекте «Меркурий», состоял главным образом из молодых военных врачей; некоторые из них были слегка ошеломлены важностью своей миссии. И они вовсе не собирались вызывать астронавта на ковер и требовать, чтобы он отчитался за эти самые четыре часа. А племя летучих жокеев помещало физические упражнения в самые нижние строчки списка того, что составляло нужную вещь. Они наслаждались грубым животным здоровьем, подвергая свои организмы страшным испытаниям, часто в виде ночного пьянства и последующего ужасного похмелья, но все равно держались как чемпионы. («Я бы тебе этого не советовал, но так нужно — это доказывает, что у тебя, несчастный сопляк, есть нужная вещь».) Большинство из них соглашалось с Уолли Ширрой, который утверждал, что любые виды физкультуры, не приносящие удовольствия, например водные лыжи или гандбол, вредят нервной системе. А тут этот Гленн всем мозолит глаза своей утренней пробежкой, словно готовится выступать в чемпионате.
Однако славный морской пехотинец совершал пробежки не поэтому. Вовсе нет. У всех остальных семьи находились здесь же, в Лэнгли, или в ее окрестностях. Гордон Купер и Скотт Карпентер жили со своими семьями на базе, на квартирах — в обычном дряхлом многоквартирном доме для младших офицеров. Уолли Ширра, Гас Гриссом и Дик Слейтон жили в довольно мрачной новостройке с другой стороны аэропорта Ньюпорт-Ньюз. Новостройка была обнесена оштукатуренной стеной, покрашенной в цвет под названием «мрачная охра». Алан Шепард, с тех пор как его отобрали для проекта «Меркурий», жил с семьей немного дальше, в Вирджиния-Бич. Но Гленн… Его семья находилась в ста двадцати милях отсюда, в Арлингтоне, в Вирджинии, за Вашингтоном. В Лэнгли он обитал в квартирах холостых офицеров и совершал пробежки по круговой дорожке. Гленн мог бы, удалившись от домашнего очага, погрузиться в выпивку-и-автомобиль и прочее. Но он был не такой человек. Гленн жил в пустой комнате, где не было ничего, кроме узкой кровати, обитого стула, небольшого письменного стола, лампы, Библии и книг по астрономии, физике и машиностроению. По выходным он честно уезжал домой к своей жене Энни и детям на древнем «принце» — настоящей побитой развалине примерно четырех футов в длину, выдававшей от силы сорок лошадиных сил. Это был самый жалкий и самый неуправляемый автомобиль из всех официально закрепленных за боевыми летчиками в Америке. Пилот со здоровыми инстинктами, с истинной преданностью священным координатам либо имел, либо всем сердцем желал завести «корвет», как у Алана Шепарда, или «триумф», как у Уолли Ширры, то есть спортивный или какой-нибудь скоростной автомобиль. На нем можно было даже без достаточного опыта рисковать жизнью несколько раз в неделю, когда пилот достигал фазы «автомобиль» в системе священных координат, что было неизбежно для каждого, кроме Джона Гленна. Но этот любитель шоу… Он даже молился на публике. Он казался среди них летучим монахом, или что там было у пресвитерианцев вместо монахов. Короче, святым. Или аскетом. Или просто деревенским парнем, любителем ячменных лепешек.
