Ознакомительная версия.
Но я тогда не умел по-настоящему интересоваться людьми, и знакомство с Кирюшей, которое многому могло бы меня научить, осталось слишком поверхностным.
За исключением погружения в «Алису».
В моей судьбе тогда участвовали превосходные педагоги: мама, отец (хоть и был далеко), Левитас, Горохова. Тем не менее, мне на удивление хотелось, чтобы в моей жизни появился кто-то мудрый и готовый именно со мной поделиться своей мудростью.
Доходило до того, что я, сев в троллейбус, озирался по сторонам в какой-то абстрактной надежде увидеть обращённое ко мне лицо, глубокий взгляд и приветливую улыбку. Что это за ожидание?..
Но сначала расскажу о троллейбусе, на котором я ездил в школу. Возле метро «Фрунзенская» (метро – это когда опаздывал) садился на троллейбус маршрута 28 или 31. Любимое место – у окошка, что позволяло смотреть вдаль и не заботиться об уступании места. Оплачивали тогда проезд в «кассе самообслуживания»: бросали деньги в прозрачный ящичек, самостоятельно откручивая билеты (одновременно деньги сдвигались и падали вниз, в непрозрачный накопитель). Если требовалась сдача, надо было просить её у тех, кто платил одновременно или после тебя.
Любопытно, что меня почему-то очень интересовало, в каких конкретно троллейбусах я езжу. Даже составил табличку, где напротив номера каждого троллейбуса отмечал, сколько раз на нём ездил. Были особо знакомые машины, рекордсмены. Сейчас не могу толком вспомнить, зачем мне это было нужно. Да и существовало ли какое-нибудь «зачем»?..
То же самое можно сказать и о жажде наставника. Хорошо помню такое переживание, но была ли у него причина?
Раздумывая о дальнейшем ходе жизни, могу предположить, что так проявлялась потребность не столько в мудром наставнике, сколько в творческой личности, способной подать пример, – в таком человеке, который научил бы меня творческому существованию. Вот какого витамина не хватало! Внутри начинала бродить не очень осознанная готовность к творческой жизни, но никто не мог сказать мне, что с этим делать. Спросить я не умел, да и не знал кого.
Оставалось высматривать «не знаю кого» среди пассажиров троллейбуса – человека, который ответил бы мне на незаданный вопрос. Энергия Луча направляющего уже ощущалась, он уже бередил, уже подталкивал к чему-то не очень ясному для меня. Но для этой стороны жизни у меня не было школьного дневника с именами преподавателей.
Миром, параллельным обычной жизни, было пребывание отца в заключении. В первые годы это была Ивановская область. Сначала свиданий не разрешали, потом, когда разрешили, стала ездить на свидания мама. Наконец, удалось поехать и мне. Сколько мне было? Лет пятнадцать?..
Совершенно не помню дорогу, хотя она была довольно нелёгкой. Всё внимание сконцентрировалось на встрече. Свидание дали на три или четыре часа. Какая разница, если всё это время прошло как мгновение!
Много раз после этого я ездил на свидания с отцом. И не всегда помнится, какие обстоятельства к какой встрече относились. Не в этот ли первый раз отец поджидал меня на крыше? Когда, подходя к лагерю, я увидел на крыше одного из бараков маленькую фигурку в тёмной робе, которая махала мне руками так отчаянно, что это мог быть только отец. Как, под каким предлогом, он смог выбраться на крышу, поджидая меня, я так и не узнал…
Нет, не в первый раз это было, в другой, когда я отправился один. Но на первом для меня свидании мы были вместе с мамой. Потом уже я стал ездить сам, чередуясь с ней.
Отец сидел напротив нас за широким длинным столом, одним из трёх. В этой же комнате проходили ещё два-три других свидания. В торце стола стоял надзиратель.
Отец был собран и остроумен. Никакой подавленности.
– Мне, Гавриле, наверное, судьбой назначено здесь сидеть, – говорил он. – Только послушайте: Гаврилов Посад.
Говорил, в основном, он, мы лишь отвечали на расспросы. Речь его была выразительной и энергичной. Много времени он готовился к этой встрече и торопился сказать самое главное, самое нужное, самое пронзительное!
Надзиратель вслушивался напрасно. Отец не говорил ничего антисоветского, ничего криминального. Но под напором его слов та советская лицемерная идеология, которую я поневоле впитывал из радио, газет и всевозможного официоза, уступала в моей душе место совсем другим вещам: заботе о том, чтобы видеть человека таким, каков он есть, а не таким, каким его изображает система.
Внешне отец был совсем другим: его изменили болезни и лагерная жизнь. В лагере он отпустил бороду. «Она теперь в моём деле, – посмеивался он. – Сбрить уже не позволят». Но, когда он говорил, я узнавал его полностью – благодаря переписке между нами не прерывалась ниточка общения.
Первое свидание частично смешивается сейчас в памяти со всеми остальными. Но каждый раз я остро ощущал, что не просто исполняю свой сыновний долг, поддерживая попавшего в беду отца, а еду за каким-то новым, важным жизненным импульсом, который только от отца и можно получить. Если повезло с отцом. Мне повезло.
Обычная сокрушённая житейская фраза: «Отец в тюрьме… Безотцовщина…»
У меня безотцовщины не было. Присутствие отца в моей жизни я ощущал всегда. Причиной тому была не какая-то моя душевная чувствительность, её порою было даже маловато, а поведение родителей, их педагогический труд.
Мама отца любила. Никаких особых сантиментов по этому поводу она не выражала, но всё было ощутимо и служило фундаментом моей сыновней любви, тоже не сентиментальной.
Но то, что делал он сам для того, чтобы оставаться отцом…
Иногда мне кажется, что лагерная жизнь обострила в нём отцовские чувства. И я не знаю, каковы были бы мои отношения и возможные конфликты с ним в подростковом и юношеском возрасте, слишком непростым был папин характер. Впрочем, это всё сослагательное наклонение…
Он писал письма каждый раз, когда это позволяли лагерные ограничения. Писал их мелким почерком, чтобы как можно больше уместить на разрешённом количестве тетрадных листов. Отзывался на всё, что писал я и братья, – иногда отзывался в стихах, иногда в рисованных книжечках. Присылал нам затейливые поздравления с днями рождения или с особыми событиями в нашей жизни.
Он писал книги! Тем же мелким стремительным почерком в обычных школьных тетрадках. Ему не позволяли писать что-то своё, поэтому обычно приходилось имитировать пересказы чужих произведений. Но, читая, например, «Что делать?», мы сразу замечали, что имена персонажей почему-то совпадают с нашими и ситуации нам знакомы по жизни, а вовсе не по роману Чернышевского.
Это был огромный педагогический труд. Труд взаимодействия с детьми, с семьёй, вопреки всем обстоятельствам. Я никогда не видел, чтобы педагогика приводила к таким мозолям. Могут ли вообще быть мозоли от педагогического труда? Огромные, с ладонь размером мозоли были у него… на локтях. Он писал и рисовал на своих верхних нарах, где можно было расположиться только лёжа, опираясь на локти.
Он готовился к свиданиям по году, обдумывая, что и как необходимо сказать. Его страстные монологи входили в меня и поглощались душой.
Рассказываю не только для того, чтобы ещё раз оценить участие отца в моей жизни. Это важное свидетельство о том, что настоящее отцовство способно преодолеть множество барьеров, реализуя себя. А ещё урок на будущее – на то время, когда я сам стану отцом.
Здесь я имею в виду уже не увлечения вождением автомобиля, химией или даже математикой. У меня возник интерес к девушке, однокласснице, но даже слово «влюблённость» тут было бы чрезмерно. Слишком абстрагированным (подходящий термин для математической школы) оказалось это моё увлечение.
Мне было совершенно ясно, что Н. – самая красивая в классе. Ещё яснее, что она мне нравится больше остальных. Оставалось непонятным, что из этого следует (опять математическая лексика).
Мне приятнее было, скажем, идти в поход или в кино, если шла она. Радостно было её видеть. Этим моё увлечение и ограничивалось. Такой умеренности способствовали и некоторые обстоятельства.
Во-первых, я был довольно застенчив. Один-единственный раз решился позвонить Н. и пригласить её в кино, что потребовало от меня немалой внутренней работы по самовнушению. И всё равно – во рту пересохло, голова опустела, слова выдавливал с трудом. Да и результата не было: она сказала, что в этот день не может, договорились отложить, но второй заход я уже не осилил.
Во-вторых, я не замечал никаких признаков её интереса к моей персоне, что казалось мне вполне естественным. С чего бы ей испытывать интерес ко мне?
В-третьих, что-то настораживало меня в душевных свойствах Н. Она смотрела на жизнь, насколько я мог понять, несколько иначе, чем мне хотелось бы. Сейчас я понимаю, что она была девушкой кокетливой, немножко самовлюблённой. Тогда я этого не смог бы сформулировать, но меня расстроила услышанная от неё фраза-концепция (высказанная не мне, подругам, просто я был рядом): «На людях надо вести себя картинно». Так она и старалась поступать.
Ознакомительная версия.
