Ознакомительная версия.
Но обо всем этом нам предстояло узнать чуть позже, а пока после разлуки с босотой в Тулуне наш вагон по этапу приближался к Иркутску. Как знаком мне был этот маршрут, который я когда-то, 15–16 лет назад, проделал и в ту и в другую сторону со своими корешами. Но теперь это был другой Заур — повзрослевший и набравший немного опыта, да и время было другое. Но вот методы легавых если и изменились, то только к худшему.
В Иркутске нас продержали, как почти и везде, около двух недель, и мы снова были в дороге. Вновь, как и много лет назад, я лежал на верхних нарах купе «столыпина» и любовался красотами озера Байкал, когда поезд огибал его в 150 километрах от монгольской границы. Больше нас нигде не ссаживали, и, миновав без всяких мусорских эксцессов Улан-Удэ и Читу, в один из солнечных весенних дней 1978 года мы прибыли в Комсомольск-на-Амуре.
Это время совершенно искренне я могу причислить к одному из самых черных периодов моей жизни. Из «столыпина» «воронками» наш этап доставили в лагерь меньше чем за час и после соответствующих процедур водворили в карантин. Конечно, еще задолго до прибытия сюда, в этот сучий бедлам, мы отчасти поняли, а где-то уже могли почти с полной уверенностью предположить конечный пункт нашего маршрута и были в относительной степени готовы к грядущему, но все же нашу готовность показало время. Комсомольск-на-Амуре — одна из самых что ни на есть сучьих зон Страны Советов. Наши приготовления к встрече, конечно же, были примитивны, ибо капитальных шмонов было не избежать.
Еще на пересылке в Иркутске мы загнали себе под кожу по паре игл, по образцу сапожного шила, но очень тонких. Такой иглой можно было запросто проткнуть глаз или воткнуть ее в шею, деморализуя таким образом противника.
В каждой из буханок хлеба, которую дают на любой этап и которые мы держали постоянно под мышками наготове, мы спрятали заточки — супинаторы.
Но главное оружие, конечно, было у нас в душе. Главным оружием против любого врага являлась воровская идея. И, видит Бог, это — грозное оружие для любого врага, и не считаться с ним легавым было никак нельзя. У людей, которые сидели с нами в карантине, то есть пришли с нами этапом (человек двадцать), почти у всех на лбу ярко светилось: СВП. Это расшифровывалось просто — «секция внутреннего порядка», то есть, проще говоря, сучий комитет.
Лишь нескольких человек, тех, которые в основном молчали, можно было причислить к мужикам. Остальные, как говорится, блатовали как могли, со всевозможными понтами. Мы на них не обращали никакого внимания, нам надоело смотреть на такого рода клоунов и дебилов, наперед зная, что бывает с такими говорунами после первых же мусорских прожарок.
Парадокс ситуации заключался в том, что, будучи теми, кем были мы, то бишь ревнителями воровской идеи, мы не имели права не только на то, чтобы упрекнуть их, но даже сказать что-нибудь негативное относительно их предстоящего рандеву с ментами. Думать можно что угодно, то же самое и предполагать, но без фактов или прямых доказательств никто в преступном мире, в вотчине воровской, не имеет права делать никаких выводов, а уж тем более спрашивать с человека. Поэтому в таких ситуациях всегда приходилось ждать, ну а время, как обычно, всегда расставляло все по своим местам.
Что же представлял собой этот лагерь? Контингент его состоял процентов на 30 из сук и процентов на 70 — из «некрасовских» мужиков. Цветных мусоров мы почти не видели, — всем или почти всем заправляла мразота. Этап из карантина был обязан либо пройти через запретку, либо помыть дальняк (общественный туалет), и лишь только тогда эти бляди были полностью уверены и знали наверняка, что человек, прошедший через все эти унижения, уже никогда не сможет им противостоять: дорога назад ему была заказана.
Больше того, такие надломленные люди после своего позора либо переходили на сучью сторону, либо, на худой конец, шли на них пахать — да-да, не работать, как мужики на обычных зонах воровских, а пахать, как некрасовские мужики за кусок хлеба или чужие объедки, лишь бы не помереть с голоду. Их блядво содержало хуже, чем рабочих лошадей содержал колхоз.
Все наклонности у таких людей зависели от восприятия ими окружающего мира, ну и еще от некоторых факторов, которые читателю будет понять очень сложно, да, мне кажется, и не нужно. Ибо эти, с позволения сказать, люди позволяли низвести себя до уровня мыслящих животных: полускотов-полулюдей, отличавшихся от первых способностью самосознания, но не принадлежавших к последним из-за прискорбного паралича потребностей души. Внешний облик мог быть даже хорош, а нутро — гнилое и червивое. Вот, пожалуй, краткая характеристика подобного рода людей.
Если же вы отказывались от выхода в зону, мотивируя это чем угодно, то вам предстояло огромное испытание, вплоть до того, что эти ничтожества могли изможденных, приморенных, но несломленных людей даже опетушить. Для них не было ничего святого.
Вся эта сучья процедура выхода в зону, которая была задействована ментами, нам стала известна не вчера. Знали мы также и о последствиях для отказников, но такова была жизнь. Мы прекрасно понимали, что если карта с крестовым валетом сегодня выпала нам, то что ж, придется, стиснув зубы, не уронить свое достоинство. По-другому мы и не могли мыслить.
Мразота не заставила себя долго ждать. На следующий же день после прибытия этапа на зону дверь нашей камеры отворилась и на пороге появилось несколько мрачных личностей с красными повязками на рукавах и улыбками гиен. Внимательно осматривая присутствующих, так, как пастух осматривает стадо, ища ту овцу, которую следует зарезать сегодня на шашлык, но никак не может ее найти, он провыл, противно писклявя:
— Все знаете, в какую зону прибыли?
Тишина повисла в хате после слов падальщика.
После некоторой паузы, затянувшейся на несколько минут, и будто уже найдя ту овцу, которую следует зарезать, эта блядь резко вскинула голову, как козел-провокатор на бойне, и сказала:
— По одному на выход, быстро.
Надо было видеть эту картину! Куда девалась удаль и бахвальство этих гореблатных? Как стадо баранов, с опущенными головами, молча и не спеша шли они на выход навстречу своей уже точно нелегкой судьбе, а у дверей их встречала стая шакалов с дубинками в руках и со звериными оскалами на поганых мордах.
Как же можно оценить людей, если не дать им возможность собственного выбора, чтобы тем самым высветить истину? Через несколько минут в камере остались только мы с Французом. Мы стояли на изготовку в углу камеры, сжимая под мышками буханки с хлебом, и сверлили взглядом этих блядей. Камера была большая, а потому здесь было где как следует развернуться.
Ознакомительная версия.
