Эти «путешествия» длились до 1956 года, двадцать семь лет, пока его не освободили. Выдали советский паспорт, от которого он отказывался, объясняя, что он французский подданный; проработал в Москве года полтора-два в издательстве Прогресс читчиком – так он называл свою должность и переводчиком на французский.
В 1958 году наконец ему вернули французский паспорт из архивов КГБ, и он уехал в Париж к маме, которая все последние годы, узнав, что он жив, за него хлопотала. Она и до этого пыталась его разыскать: писала Хрущеву, подключила Арагона и Эльзу Триоле, Эренбурга, Пешкову и всех мало-мальски влиятельных знакомых в двух странах.
Когда он вернулся, Липшица с матерью уже не было. Во время войны они уехали в Америку. Жак там остался, а Берта вернулась в Париж и, как говорили, в надежде, что сын все же жив и вернется.
Липшиц женился во второй раз на своей медсестре в Америке.
Когда я познакомилась с Андреем, мать уже два года как умерла, Липшиц умер через год следом за ней, и жил наш Андрей в этом обнищавшем доме совершенно один, не справляясь с расходами. Что мог, продал, а к нашему появлению продавать было уже почти нечего. Да и Липшиц ему практически ничего не оставил, кроме пособия в сто долларов в месяц. Дом не был оформлен на его мать-бессребреницу и перешел ко второй жене. Берта же прожила в нем, охраняя все ценности, ведя переписку и все европейские дела Жака, более пятидесяти лет и имела лишь право жить в доме до конца своих дней.
Андрею было трудно адаптироваться после тридцати с лишним лет отсутствия. В результате он стал не слишком удачливым страховым агентом, откуда эти коммивояжерские замашки; пытался преподавать, переводить, но все быстро заканчивалось, расстраивалось из-за его неприспособленности и вздорного характера. На последние заработанные страховкой копейки шиковал, хотел нагнать упущенное, а потом мерз и голодал. Мы как бы породнились. У меня наконец осуществилась мечта – появился дедушка, правда, немного беспутный, и я за него была в ответе. Когда мы находились в Париже, Андрей почти всегда бывал с нами. Вместе ходили в гости на Рождество, Пасху, Новый год. Мы почти не принимали приглашений без него. Я стала готовить настоящие семейные обеды. Андрюша любил домашние котлеты и куриный бульон. Ел он очень красиво, элегантно, независимо от количества выпитого спиртного. Потом они садились с моим мужем за бутылочкой вина и говорили часами только о лагере. Сидят себе два зэка – и остальной мир для них не существует.
У нас образовалась семья с дедушкой.
Андрей из Москвы уезжал очень тихо, почти никого не предупредил. Провожал его только мой муж Роман. Они приехали на вокзал заблаговременно, положили вещи в купе, покурили, пошутили, что-то вспомнили из недавнего прошлого. Андрей был очень напряжен и неспокоен. За несколько минут до отправки в купе вошли двое мужчин в фетровых шляпах, довольно плотного сложения с каменными лицами. Андрей на минуту побледнел, почти потерял сознание и пробормотал:
– Все, за мной пришли.
Мужчины неторопливо разложили свой багаж, и выяснилось, что они просто дипломаты, возвращающиеся из отпуска. Поезд тронулся. Из Финляндии потом писали, что приезжал Андрей, побушевал, погулял, повеселился и отправился дальше в Швецию, а потом к маме.
Получили от него письмо, что в Швеции тоже было очень хорошо, его чудно принимали и даже подарили золотые часы. Все было возможно с Андреем. Мало ли у него могло набраться знакомых… за эти годы.
Он был человеком совершенно непредсказуемым и поехал не прямым поездом Москва – Париж, а через Финляндию и Швецию. Объяснить он этого толково никому не мог, но все знали, что он Конспиранс [20] , и уже не особенно допытывались. Правда, знали, что у него в Финляндии друзья и с кем-то он сидел из Швеции.
1982 год. Раннее утро. Звонит Андрей.
– Дорогуш, мне из Стокгольма звонили, просят приехать.
– Ладно, Андрей. А что, это так срочно, что меня надо будить? Кто же тебя там приглашает?
– Вся королевская семья.
– Ты что, бредишь?
У него иногда бывают какие-то мании. Он боится преследований, арестов, говорит, что его не реабилитировали. Сущий бред. Ну, думаю: началось! Теперь будет несколько дней скрываться. Он же непредсказуемый. Неделю может не отвечать на звонки. Начинаю волноваться. Возможно, где-то напился или попал в аварию. У него вечно проблемы с машиной. В результате эту «красавицу», слава тебе господи, украли. Потом, правда, нашли, но уже в плачевном состоянии.
Я однажды так испугалась, что вызвала подругу Нелю. Мы примчались к его дому, звоним и звоним. Никого. Только собака лает. А вдруг она который день одна? Залезла мне подруга Неля на плечи и перемахнула через почти трехметровый забор. Вдруг спускается Андрей, который за всем этим следил в окно. Выяснилось – испугался покупателей дома и засел в засаде…
Оказалось, в этот раз ничего подобного. Говорит, что уже третий день его бомбардируют звонками и письмами. Выслали билет первого класса. Зовут на Всемирный конгресс Валленберга. Ему действительно и раньше приходили письма с королевской печатью из Швеции. Я вспомнила. Он нам как-то рассказывал, что на Лубянке в 1947 году, куда его привозили на пересмотр дела, в соседней камере сидел какой-то швед. Он совершенно не знал русского, и они с Андреем перестукивались и как-то общались на французском. Это был Валленберг. Он был шведским дипломатом в Венгрии во время Второй мировой войны. Был тесно связан с королевской семьей. Герой-антифашист; спас 4000 венгерских евреев от вывоза в лагеря смерти, от газовых печей. Все это благодаря только его личному умению, обаянию, смелости. Советские войска вывезли его, не разобравшись, в СССР. Валленберг понимал, что может не выбраться из советской тюрьмы, и КГБ постарается скрыть свою позорную оплошность и факт этого ареста. Он попросил Андрея, если тому удастся спастись, рассказать все его семье в Швеции. Больше Андрей никогда его не видел, но просьбу, как только смог, выполнил, поэтому и заехал в Стокгольм. Его кормили, поили, принимали во дворце, подарили замечательные часы, которые он где-то спьяну потерял или продал. Сестра Валленберга вела с ним многолетнюю дружескую переписку.
– Я все равно не поеду. Я же сказал, что не могу, что мой Мо-Мот не может оставаться один. Они мне говорят, чтобы я привез и собаку. Но у Мо-Мот болят уши. Он лететь не может.
Тут я проснулась.
– Андрей, я Мотьку возьму. Поезжай.
– Нет, я уже стар, никуда ехать не хочу.
На следующий день опять звонок.
– Они за мной пришлют лимузин. Я, оказывается, единственный живой свидетель, который его видел в 1947 году. А Мо-Мот возьмут няню или оплатят пансион.
