Между тем в Цюрихе он со слезой в голосе, то артистически простирая руки вверх, то грубо хватая меня за пуговицу, рассказывал о тех «муках», которые он пережил, о лагерном «аде», куда забросила его судьба.
«Вы должны понять, — говорил он мне, — что различие между советскими и гитлеровскими лагерями было совсем незначительно. Оно заключалось только в том, что мы не имели такой техники, какая была у немцев; поэтому Сталин не мог установить в лагерях газовые камеры»[36].
Скажите, читатель, в каком гитлеровском лагере — Освенциме или другом — заключенный имел возможность с наслаждением читать романы Анатоля Франса или Льва Толстого, при этом лениво разжевывая шоколад?..
Конечно, суть не только в противоречивости высказываний Александра Солженицына. Его лицемерие, святотатство, ложь не могут оставить равнодушными ни одного честного человека. Читатель поймет, почему я взялся за перо.
…Член семьи (в кодовой записи Солженицына — Ч. С.) Наталия Алексеевна Решетовская, в то время как ее муж читает Анатоля Франса, Льва Толстого и изучает особенности человеческого голоса в марфинской «шарашке», вся в хлопотах и заботах.
Она завершает свою кандидатскую диссертацию, должна сдать кандидатский минимум и защититься.
Это ей удается. И сверх ожидания, легко.
После защиты диссертации в июне 1948 года друзья Наталии Алексеевны устраивают в ее честь небольшой банкет. Они занимают два зала в столовой Московского государственного университета — в одном накрывают столы, в другом танцуют. Историки и археологи пекут по этому случаю торт и пироги, а верные друзья — Кирилл Симонян и Лидия Ежерец — приносят шампанское. Едва успев защититься, Наталия Алексеевна получает от профессора Кобзева новую тему для разработки и в ее распоряжение поступают три студентки.
Однако банкет после защиты диссертации — это всего лишь мимолетная улыбка жизни. А жизнь Наталии Алексеевны Решетовской в то время была нерадостна. Снова — как и во время войны — ей приходится жить от свидания к свиданию, от одного проверенного цензурой письма к другому. Одинокая и унылая жизнь, в которую чуточку радости и удовольствия вносит лишь музыка. Решетовская много играет на рояле, и кажется, что именно в те дни она ближе всего к возможности стать подлинным виртуозом.
Какой бы «пижонской» ни была «кутузка» для Александра Исаевича Солженицына, Наталии Алексеевне Решетовской приходится нести бремя своего одиночества. Восемь лет! Три тысячи двести двадцать два дня — если учесть високосные годы. Солженицын настойчиво уговаривает свою жену: «Не жди, разводись. Выходи снова замуж».
Здесь любопытна такая психологическая транспозиция: красноармейцы — люди, которые каждый час, точнее, каждую секунду, подвергались смертельной опасности на фронте, писали своим женам и невестам: «Жди меня, и я вернусь». Эти слова Константина Симонова повторяли защитники своей Родины, коловшие фашистов штыками, дравшиеся саперными лопатками, если кончались патроны, — бойцы, хоронившие своих друзей.
А здесь, при абсолютной безопасности, в тюрьмах и лагерях, возникает психоз: «Забудь меня! Отвернись от меня!» И жены чаще всего отвечали, что будут их ждать, но уж после этого, говорит Решетовская, мужчины вели себя по-разному.
Но Наталия Алексеевна относится к редкому типу людей, которые если любят, так без остатка, до полного самопожертвования. Лишь однажды — на Новый 1949 год — она поддастся слабости и расплачется на вечере у Кирилла Симоняна и Лидии Ежерец.
«Раз уж ты решила нести свой крест, так неси его!» — скажет ей необычно сурово Кирилл Симонян.
Наталии Алексеевне Решетовской удается преодолеть кризис. И она ждет. Кого, собственно?..
А в это время Солженицын сидит в марфинской «шарашке». Пройдет время. И он напишет свой роман «В круге первом», в котором будет изображать ненависть, какую он (как и все узники) испытывал к стукачам.
Однако, несмотря на всю свою хитрость, Солженицын сохранил элементарную психологию, характерную для преступника, который возвращается на место преступления.
Внимательному читателю он опять сам себя выдаст. В этом романе Александр Исаевич, без всякой связи с ходом повествования, уделяет огромное внимание вопросу о тайных информаторах. Он подробно расписывает способы вербовки доносчиков, взаимоотношения с администрацией, систему вознаграждения. Только об одном он умалчивает — о том, как организуются тайные встречи в тюрьме. Будь у него самого совесть чиста, он разгласил бы все, что ему известно и что неизвестно. Вся композиция его описания тюрьмы в романе доказывает, что Солженицын знает о лагерных стукачах больше, чем мог узнать рядовой заключенный. Это и понятно: он сам выступал в роли секретного информатора.
Солженицын снова и снова переступает границу простой человеческой порядочности. Видимо, ему трудно когда-либо и в чем-либо удержаться в разумных рамках.
В романе «В круге первом», в главе 74, названной «Сто сорок семь рублей», он приводит интересный во всех отношениях рассказ: заключенные марфинской (в романе: мавринской) «шарашки» узнали, что лагерное начальство будет выплачивать деньги своим осведомителям, собрались перед административным корпусом лагеря и стали наблюдать, кто туда входил и выходил. Так им удалось раскрыть всю агентуру, включая якобы и Исаака Кагана (имеется в виду товарищ его детства Шурик Каган). О нем он пишет так: «Между тем охотники, число которых все время увеличивалось, поймали еще одного доносчика — и, как бы в шутку, вытащили квитанцию на 147 рублей из кармана Исаака Кагана»[37].
«Хоробров, сосед (Кагана) по нарам, знавший историю его ареста за то, что тот не донес, и не умевший на него сердиться, сказал лишь:
— Ох, Исаак, Исаак, сволочь ты, сволочь! На свободе ты не пошел за тысячи, а здесь за сотни продаешь!
Или его уже настолько запугали в лагере?..»[38]
Действительно, сцена эффектна. Но и только. Его интерпретация положения тайных информаторов в марфинской (мавринской) «шарашке» не выдерживает никакой критики.
Так, если в романе «В круге первом» он осуждает стукачей, то в книге «Архипелаг ГУЛаг» он признает, что был секретным информатором лагерной администрации. Ныне он восхищается тем, что на Западе (например, в тюрьмах США) стукачи — это уважаемые люди, и весьма огорчается, что не так обстоят дела в Советском Союзе. И опять же сам себе противоречит.
Но невольно возникает вопрос: почему, если этот факт имел место, никто, никогда и нигде не упомянул о таком массовом раскрытии стукачей? И наконец, почему ни единым словом об этом не обмолвились Л. К. или Д. М. Панин? Панин ведь находился в марфинской «шарашке» в одно время с Солженицыным. Николай Виткевич сказал мне: «Солженицын все это выдумал, об этом я ничего не знаю»[39].
