пустые выпуклые глаза «моего народа». В эпилоге появляются четверо хулиганов-пошляков, не прощающих Веничке его отличие от других безмозглых пьяниц: он ведь образован, осмеливается мыслить. Они вонзили шило в самое горло Венички: «И с тех пор я никогда не приходил в сознание, и никогда не приду».
Всякие замысловатые гротески теперь в моде у некоторых писателей и художников как «внутренней», так и «внешней» эмиграции. Они претендуют на авангардность, но явно не замечают, что их модернизм – залежалый товар почти столетней давности. У Ерофеева таких претензий нет. За его гротесками – острая жалость, невымышленный ужас, жгучая боль и едкая ненависть к советскому казенному лицемерию и советской обывательской пошлятине. Ерофеев остроумен, меток, но все же его можно упрекнуть в многоглаголании. Зощенко сократил бы повесть вдвое или втрое. Все же нельзя сомневаться в том, что ему есть что сказать о пьяном горе-злосчастье в Сов<етском> Союзе.
На обложке – снимок с картины В. Калинина Жаждущий человек в давно уже знакомом нам стиле раннего «голубого Пикассо». Повесть Ерофеева была впервые опубликована в Израиле и переведена на польский язык Шехером и на английский – Тьялзмой.
<Без подписи>
Венедикт Ерофеев. Москва – Петушки
Имка-Пресс, Париж, 1977 [754]
Венедикт Ерофеев назвал свое произведение поэмой, и поскольку он имел на это не только право, но и основания, то и мы будем называть «Москву – Петушки» поэмой. Впервые она была напечатана в Израиле, в русском журнале «АМИ» № 3 за 1973 год, и с тех пор журнал давно прекратил свое существование. Но публикацией поэмы Венедикта Ерофеева он застраховал себя от забвения. Десятки журналов и журнальчиков, вскормленных замыслами столь же грандиозными, сколь тощими были карманы их основателей, обречены были вымереть почти безымянно; «АМИ» избежал – не гибели, нет, – но братской могилы. Он не был отправлен в литературное небытие с номерной биркой на ноге: с ним связано появление на Западе имени и поэмы Венедикта Ерофеева.
Весьма любопытный факт: отдельным изданием «Москва – Петушки» вышла вначале по-французски, а не по-русски. Похоже на то, что увенчанные благородными сединами зарубежные русские издательства сочли своего московского соотечественника слишком «не комильфо» – даже газета «Русская мысль» напечатала рецензию на поэму Ерофеева только после выхода французского издания. Причем рецензент читал ее по-французски: русской публикации, о которой всем было хорошо известно, как бы и не существовало. Она казалась слишком неприличной. Впрочем, французская тоже показалась неприличной, но молчать было уже неудобно, потому что французы слишком громко восхищались. И вот наконец через четыре года книга «Москва – Петушки» увидела свет на родной кириллице: издательство «ИМКА-ПРЕСС» сделало офсетную копию с публикации в «АМИ» и одело ее в обложку с фотографией картины В. Калинина «Человек жаждущий». Надо признаться, что увидевшие в поэме Ерофеева непристойность имели на это некоторые основания (а любители стыдливо натягивать на Венеру сиреневые трико разве не имеют на это оснований?): «Москва – Петушки» трактует философский вопрос об отношениях между материей и сознанием в аспекте, для неподготовленного читателя несколько экстравагантном. В самом деле, воплощенная в форму спиртного, материя исчезает (но не в никуда, как известно из физики) и немедленно переходит в энергию «достать еще». Однако совершенно ясно, что появлению материи (спиртного) предшествует сознание того, что надо выпить (мучительное сознание). Таким образом, Ерофеев предстает перед нами несомненным идеалистом. С изысканной изворотливостью гражданина первого в мире материалистического государства Ерофеев пользуется услугами материализма, дабы кормить криминальный идеализм: он отодвигает окружающий его мир в хмельное небытие, созидая в своем сознании мир иной, где скорбь и страх, мучающие его, не только не постыдны, но поразительно, очищенно прекрасны; где человеческие образы и реальные жизненные ситуации приобретают дивную способность испаряться даже без «сгинь!», по одному только неопознанному движению души; где Бог лучезарно близок, а дьявол смраден и никогда не торжествует; где есть земля обетованная, зовущаяся «Петушки», и там на перроне стоит рыжая с белыми ресницами и длинными косами, а еще чуть дальше за Петушками – восхитительный трехлетний мальчик, знающий букву Ю. И нет никакого сомнения в том, что рай с рыжей царицей и мальчиком, знающим букву Ю, может существовать только в сознании, укрепленном двумя четвертинками российской, двумя бутылками кубанской и розовым крепким за рупь тридцать семь, потому что иначе – вне – все ценности оказываются расщепленными на химические элементы, каждый из которых ничем не напоминает целого, и вообще целого не существует, а существуют только горечь и смрад душевного запустения. Живое и буквальное ощущение слов «мировая скорбь», в котором признается автор, делает его книгу – его поэму – при всей непереносимости для розовых дамских ушек некоторых слов, обозначенных отнюдь не многоточиями, – одним из самых целомудренных, самых трагических и самых правдивых произведений нашего времени.
Виктор Некрасов
Как не всегда важно быть серьезным [755]
Дорогой, неведомый мне английский читатель. Не знаю, как ты относишься к советской литературе. И вообще знаком ли ты с ней. Если нет, то да будет тебе известно, что это самая серьезная литература в мире. Серьезная, потому что говорит только о серьезном – жизнеутверждении, оптимизме, энтузиазме, любви к работе и, главное, о формировании нового человека. Тут не до шуток. Ирония, анекдот, намек, недомолвка – это не ее оружие. Ее оружие из другой стали. Крепкой, непробиваемой и всегда сияющей. И называется оно – социалистический реализм. Задачи этого своеобразного литературного направления просты и ясны – доказать, что все сделано было не зря и для твоей же пользы, читатель. Читатель (советский, разумеется) не спорит, но предпочитает «Королеву Марго» или то, о чем я хочу тебе (английский читатель) рассказать. А рассказать я хочу тебе о двух книгах, которыми безусловно может гордиться русская советская (и в то же время несоветская, нонсоцреалистическая) литература последних лет [756]. Обе эти книги лишены, к сожалению, массового читателя и в случае их обнаружения на таможне Шереметьевского аэропорта в лучшем случае будут изъяты. Но это ни в какой степени не умаляет, а, я бы сказал, даже усугубляет их значение. На черном рынке, где их, озираясь по сторонам, можно все-таки купить, стоить они будут не меньше, чем фунт паюсной икры.
Париж – Петушки
Для начала представь себе, дорогой читатель, на минуту следующую ситуацию. Некий англичанин написал книгу. Прочитал друзьям. Тем понравилось, смеялись. Дали читать другим, тем тоже понравилось, и, перепечатав на машинке, дали еще другим. И случилось так, что весь читающий Лондон, передавая из рук в руки рукопись, читал и смеялся. Смеялся и Ливерпуль, и Бирмингам, и Оксфорд, и Кембридж. Но
