Меня охватила тревога. Мой самолет шел быстрее, чем «юнкерс». Значит, вражеский бомбардировщик был где-то рядом. Стремясь избежать столкновения с ним, я убрал газ и стал напряженно вглядываться в непроницаемое для взора пространство. Неожиданно огненная трасса прорезала мрак чуть впереди и левее моего самолета. Я резко бросил машину в сторону. Теперь мне было видно, откуда бил вражеский пулемет. Смутно прорисовывались контуры огромного бомбардировщика. До него было не более тридцати метров.
Болтанка усилилась. Фашистский стрелок, видимо, потерял меня, но продолжал вести огонь наугад не переставая. Мне это было на руку. Я видел цель и ударил по ней наверняка.
«Юнкерс» вспыхнул и начал падать. Немного выждав, чтобы не столкнуться с ним, я бросил свою машину вниз. Вскоре яркий дневной свет ударил мне в глаза. Я осмотрелся. Бомбардировщик неудержимо шел к земле. Еще несколько секунд, и он упал прямо на дорогу, ведущую из Стрельны в Ропшу. Высоко над землей взметнулся гигантский столб огня и дыма.
— Вот так, фашист! — кричу я из кабины. — Привет из Низина!..
Невыразимая радость охватывает меня. Ах, как хочется, чтобы кто-либо из друзей увидел, как горит сбитый мной «юнкерс»! Но ни Костылева, ни Кирова нет поблизости. Утешаю себя тем, что за воздушным боем наверняка следили с аэродрома. Горящий бомбардировщик упал в каких-нибудь двух-трех километрах от Низина.
Кружу, ищу товарищей, но пока что не вижу их. На всякий случай набираю высоту. Красное Село, Пушкин, Красный Бор... Там все горит, все в дыму... Там — фронт...
Мне кажется, что воевать на земле намного сложней и тяжелей, чем в воздухе. Невольно задумываюсь об отце, о братьях Юре и Боре. Всем им привелось повоевать на земле. Помню, как в 1939 году добивался Борис, чтобы его взяли в батальон лыжных разведчиков (шли бои на Карельском перешейке). И добился-таки своего. А пришел домой с войны — полы шинели осколками иссечены, каска (командир разрешил взять ее с собой на память) пулей просверлена.
Где он теперь, Борька? Последнюю весточку гордо подписал: «Твой брат, курсант Чкаловского авиационного училища Борис Каберов». Да еще три восклицательных знака поставил. Знай, мол, с кем имеешь дело!..
Воспоминания воспоминаниями, но где же Костылев и Киров? Может быть, уже возвратились на аэродром? Едва я подумал об этом, как подо мной пронеслась пара истребителей. Вот они! Я пристраиваюсь к друзьям, показываю Костылеву на догорающий «юнкерс».
— Молодец! Вижу. Чистая работа! — говорит он. — Наши тоже оба «отдыхают» в районе Красного Села.
На аэродроме техники обступают нас, начинают рассказывать, как выглядел с земли воздушный бой, как падал горящий «юнкерс». Егор уходит на доклад к командиру, и все улыбки друзей, их теплые рукопожатия достаются нам с Кировым. Товарищ мой, как всегда, молчит. Он бы мог рассказать, как сбитая им двухмоторная вражеская машина рухнула на изрытую бомбами и снарядами ленинградскую землю. Но Федор Иванович (все в эскадрилье зовут его по имени-отчеству) не любит похвальбы. Придумав, будто ему надо в землянку, он уходит. Техники принимаются за меня одного:
— Как это вы сбили его, в туче-то? Там же ничего не видно.
Значит, видно! — с гордостью говорит Грицаенко, заправляя самолет.
— Наш командир морковь с детства обожает. А от нее, говорят, человек в темноте видит, как кошка, — шутит моторист Алферов.
Подходят комиссар Исакович и новый летчик Мясников. Звенит голос Шурочки:
— Товарищ лейтенант, а где Федор Иванович? Грибы-то остыли...
После обеда командир приказывает Костылеву, Кирову, Семенову и мне подняться на прикрытие войск в районе Красного Села. Не мешкая взлетаем, набираем высоту, выходим в заданный район, а там туча фашистских истребителей. Прикрывая свои войска, они двумя группами — одна выше, другая ниже — ходят вдоль линии фронта. У них два десятка машин, а нас только четверо. Почти сорок минут длится этот очень тяжелый неравный бой. Только с помощью армейских истребителей, которые пришли нам на смену, нашей четверке удается оторваться от этой фашистской своры.
На земле, покинув кабину, я почувствовал, что чертовски устал. Земля уходила из-под ног, словно палуба попавшего в шторм корабля. Моих товарищей тоже умотало. Костылев и Киров тут же «приняли горизонтальное положение» и уснули на куртках, расстеленных техником Линником. Вместо Костылева докладывать в штабе о результатах боя пришлось мне. Вскоре я возвратился к самолетам. В сторонке от спящих товарищей сидел Борис Семенов. Застенчиво отворачиваясь от меня, он протирал свой стеклянный глаз. И снова я невольно подумал о том, как тяжело этому человеку воевать. Тяжело, но он не жалуется. Мы стараемся оберегать его в бою. Он знает об этом и переживает, будто в чем-то виноват перед нами.
Борис закурил. Я сел рядом с ним. Мы помолчали, а потом прилегли на траву. Как я задремал, не помню. Уже сквозь сон услышал чей-то крик:
— «Юнкерс»! Командир, «юнкерс»!
Открыв глаза, я сбросил с себя куртку, которой укрыл меня Алферов.
— Что такое?
— «Юнкерс» над аэродромом, товарищ командир! Бросаюсь к самолету. Грицаенко закрывает последние замки верхнего капота, а они почему-то не закрываются.
— Быстрее, Саша! — тороплю я техника, — А то ведь уйдет «юнкерс»...
Закрыв последний замок, Грицаенко ударяет ладонью по капоту и спрыгивает со стремянки. Я отрываюсь от земли, стремительно набираю высоту. Следом взлетает Мясников на своем Яке, Между тем «юнкерс», что называется, дает ходу.
— Догоняй, а то уйдет! — кричит Мясников.
— Не уйдет!..
Еще несколько мгновений — и «юнкерс» будет сбит, Но тут происходит непонятное. Мой самолет сотрясается от неожиданного удара. Такое впечатление, будто на него что-то упало. Я инстинктивно ныряю с головой в кабину. Разгибаюсь. В чем дело? Оказывается, сорван моторный капот. Сорван не совсем. Он держится на задних замках и, поднятый встречным потоком воздуха, накрывает почти всю кабину. Я лишен обзора. Ничего не вижу ни впереди, ни вверху. Кое-что различаю слева и справа. Остальное пространство закрывают крылья. Выходит, поторопил техника на свою голову. Отворачиваю в сторону и по радио объясняю Мясникову, что со мной произошло. В ответ слышу:
— Уходите на посадку, я вас прикрою. «Юнкерс» ушел, веду бой с четырьмя истребителями.
Я пытаюсь поднять злополучный капот, но бесполезно. Под напором воздушного потока он плотно закрывает кабину. Мне теперь даже не покинуть ее. Вижу сквозь узкую щель слева, как мимо моего самолета проносится «мессершмитт». Бросаю истребитель в сторону и пикирую. Мельком вижу Петергофский парк. На развороте схватываю глазом кусочек Финского залива. Аэродром должен быть впереди. Выпускаю шасси. Лечу почти вслепую. А где-то рядом «мессершмитты», А где-то рядом Мясников — один против четверых фашистов.
