— И все-таки порядка стало больше! — настаивал я.
— Безусловно, — согласился Китаев.
— Потому что вы, командиры, наводите его сами. Понятно? [111]
— Прискорбно благодарим за комплимент, — пробурчал Бочин.
И опять все рассмеялись. Спорить было не о чем: порядок, дисциплина, организованность — повседневные спутники нормальной человеческой деятельности, а новый адъютант Амосков настойчиво напоминал нам лишь давно известные истины.
Когда ребята ушли, я подумал, что неплохо бы ближе познакомиться с Амосковым.
Помня о своем намерении, вошел однажды вечером в маленькую комнатушку, где работал, жил и отдыхал Федор Александрович Амосков. Здесь было тоже чисто и уютно. Лейтенант сидел за столиком и при свете свечи заполнял летные книжки. Он вытянулся во фронт, хотел что-то сказать, но я протянул ему руку.
Мы разговорились о самых обычных жизненных делах: о семьях, о службе в армии, ну и, конечно, о войне...
Наш адъютант оказался бывалым воякой. В армии служит с тридцатого года. С первых дней войны находится на фронте. Есть у него жена и сын.
Я видел, как потеплели его глаза, накой наполнились добротой и одновременно тревогой, когда Амосков заговорил о семье, которая все время оставалась в Ленинграде.
— Вы никуда не спешите, товарищ командир? У меня есть давнишняя бутылочка хорошего вина.
Федор Александрович оживился и поведал о себе удивительную историю, которая могла произойти только на войне.
...Было это в начале декабря сорок первого года. Шли тяжелые бои под Ельцом. В первых числах декабря наши оставили город. Но отошли недалеко, сдерживая сильный натиск фашистских соединений. А уже 6 декабря началась Елецкая наступательная операция войск Юго-Западного фронта.
Амосков командовал стрелковой ротой. Готовясь к атаке, накапливал солдат и огневые средства в неглубокой балочке, чтобы одним броском оказаться на окраине города. И вот, когда казалось, что наши уже были у цели, враг внезапно обрушил на лощину яростный минометный огонь.
— Ложись! — крикнул Амосков и увидел перед собой столб желтого пламени. Что-то с силой бросило его на землю, и он потерял сознание...
Через некоторое время очнулся. Было тихо. Его покачивало, как на волнах. Не поднимая головы, открыл глаза. Перед ним маячила широкая спина в серой шинели. Спина тоже ритмично покачивалась из стороны в сторону. «Это меня [112] несут на носилках», — промелькнуло в голове, и тут же острая боль в животе повергла его снова в беспамятство.
Сколько был в забытьи, Федор Александрович так и не узнал. Помнит только, что, открыв глаза, не мог ни произнести слова, ни пошевелить пальцем. Понял, что лежит в сарае, а вокруг мертвые солдаты. «Значит, я тоже убит и завтра меня похоронят со всеми в братской могиле». Ни страха, ни ужаса при этой мысли он не испытал.
Несколько раз погружался в беспамятство, снова приходил в сознание, но не мог даже пошевелиться. В один из таких моментов, открыв глаза, увидел в темноте белую, бесшумно двигавшуюся тень. «Привидение!» Тень приблизилась, и он понял, что женщина в белом халате вот-вот уйдет. Собрал все силы и закричал: «Помогите!»
...Очнулся через две недели в Московском военном госпитале. В палате было светло. Туда приходили врачи, медицинские сестры, рассматривали его, как некое чудо. Врач-хирург, сделавший операцию, посмеиваясь, рассказывал:
— Восемь часов мы собирали вашу машину. Пришлось кое-что, ставшее негодным, удалить. Но жить будете.
Потом его долго лечили, хотели списать под чистую, но он, немного отдохнув, попросился снова на фронт. И вот попал к нам.
Рассказ Амоскова произвел на меня сильное впечатление.
— А ребята вас не обижают? — вспомнил я разговор на аэродроме.
— Нисколько. Народ у вас сильный, образованный, инициативный. Конечно, подсказывать нужно даже им... А что касается меня, то я надеюсь до конца войны находиться на фронте и буду стараться делать все, чтобы приносить пользу...
Новый адъютант эскадрильи мне очень понравился своей энергией, работоспособностью, взглядами на жизнь. Поэтому я всегда поддерживал и его авторитет, и все его начинания.
Забегая вперед, скажу, что наш боевой друг Федор Александрович Амосков, требовательный и честный боец, остался таким до последних дней жизни. За год до тридцатилетия Победы мы встретились с ним в его родном Ленинграде. Он был уже очень болен, но в нашей памяти остался таким, каким все мы запомнили его по фронту: добрым, душевным человеком и верным сыном Отчизны... [113]
Наша эскадрилья стала в полку образцом порядка, культуры, дисциплины.
Однажды командующий воздушной армией генерал-лейтенант Хрюкин побывал у нас на аэродроме, посмотрел на полеты, поговорил с летчиками о фронтовых делах. После обеда генерал сказал командиру полка Горшунову:
— Теперь покажите, как живут ваши подчиненные.
— Предлагаю посмотреть помещение 3-й эскадрильи, — не задумываясь, сказал Горшунов.
Обходя общежитие сержантского состава, командующий не переставал удивляться чистоте и порядку, царившим вокруг. Потом зашел к нам. Я доложил, что летчики и штурманы 3-й эскадрильи для беседы собраны.
Прежде всего генерал Хрюкин похвалил нас за аккуратность и порядок и объявил мне благодарность за заботу о личном составе.
— Служу Советскому Союзу! — отчеканил я, а про себя подумал: «Эту благодарность в большей степени, чем кто-либо другой, заслужил наш Амосков».
Генерал сам был когда-то летчиком нашего полка. И когда беседа подходила к концу, он спросил у своего бывшего стрелка-радиста:
— Иван Вишневский, как жизнь, как летается?
— Летаю хорошо, товарищ генерал!
— А что же это ты так отстаешь? Когда с тобой летали в полку, я был старшим лейтенантом, а ты — старшим сержантом. Теперь я генерал-лейтенант, а ты все еще старшина. В чем дело? — полушутя-полусерьезно спросил командующий.
Иван не смутился и шутливо ответил:
— Зажимают, товарищ генерал.
Окружающие засмеялись.
— Гвардеец должен сам добиваться своего, — убежденно сказал генерал. — Но ничего, у нас еще все впереди.
* * *
5 июля 1943 года началась битва под Курском. Там развернулись события, которые заставили на время забыть обо всем другом. Немецко-фашистские войска перешли в наступление, чтобы срезать Курский выступ и открыть дорогу своим бронетанковым частям и соединениям к стратегически важным центрам Советского Союза.
Мы знали, что сил и средств у нашей армии было достаточно, чтобы отразить любой удар врага. Но на войне, как известно, возможны всякие неожиданности. А потому все мы [114] тревожились за судьбу своих войск, сражавшихся на Курской дуге...
