К моему удивлению, он очень повеселел:
– Вы были в полуфазе? Известно, что в этом состоянии человек наиболее доступен для общения с иным миром. Не вы первый, не вы последний… Откуда веревки? Да если бы распинали на одних гвоздях, гвозди прорывали бы мясо, и человек падал бы с креста… Почему крест такой низкий? Вы ведь помните, что Господь сам нес свой крест. Коль этот крест был бы таким, каким его изображают в живописи и на иконах, Господь не смог бы его поднять, а не то что нести. Поэтому вам показалось, что он стоит на земле.
Отец Александр подошел к книжной полке, снял с нее большую книгу, раскрыл и протянул мне.
– Похож? – спросил он.
Впервые в жизни я увидел изображение Туринской плащаницы. Он был узнаваем.
– Похож, только на этом изображении лицо немного более вытянутое.
Отец Александр продолжил:
– Почему вам?.. Неужели вы не понимаете, что получили наконец ответ на вопрос, на который мы с вами почти полгода не могли найти ответа! Вопрос о том, как решать «Мистерию»… Идите и работайте! И помоги вам Господь!
Я вез Феликса Светова в Новую Деревню к отцу Александру. Мы ехали к исповеди.
Я был в каком-то ясном, ровном состоянии и казался себе безгрешным. Я сказал Феликсу:
– Сегодня плохо представляю себе, в чем каяться. Не могу вспомнить, чем грешил последние две недели!
– Но ведь так не может быть! Что-нибудь обязательно наскребешь…
Ближе к концу пути он спросил меня, что я думаю об одном всемирно известном музыканте как человеке. Я знал эту знаменитость так, как, наверное, мало кто его знал, и не скрыл резко отрицательного к нему отношения, которое выразил даже весьма эмоционально.
– Ну вот! Теперь тебе есть в чем каяться, – обрадовался Феликс. – Ты судил ближнего!
Исповедуясь, я рассказал отцу Александру, что ехал к нему в безгрешном состоянии и буквально на пороге храма тяжко погрешил словом, осудив музыкальную знаменитость.
Отец Александр тихонько засмеялся и сказал:
– Николай Николаевич! Ну что вам этот музыкант?.. Ну что вы этому музыканту?.. Да плюньте вы на него и не вспоминайте!
И он отпустил меня.
Опять полуфаза. Я только-только задремал; задремал после мучений, так как болен и меня истязает кашель.
Почти сразу очень близко от меня возникло лицо покойной Ш. – поразительно прекрасное, теплое, с нежной персиковой кожей, в возрасте, в котором она была в 59-м году, когда я за ней ухаживал, только бесконечно благороднее, мягче, добрее, с огромными лучистыми глазами, и лишь волосы много темнее, чем в жизни. Смотрела характерным для нее взглядом – чуть наклонив голову вперед, чуть из-под бровей, слегка улыбаясь. Взгляд выражал удивительную доброжелательность.
Бесчисленные мгновения длилось молчание, и я с наслаждением и жадностью ее рассматривал. Потом стал задавать вопросы, она отвечала. Ее голос звучал как в жизни – низко, глубоко, с характерным киевским выговором, но был лишен некоторой гортанности и был бархатистым и восхитительно приятным. После каждой фразы диалога возникала легкая пауза.
Я. Ты ведь оттуда?
ОНА. Ну, сначала существо, которое…
Я (быстро ее перебивая) . Нет, нет, я не об этом! Ты видела ЕГО?.. Я спрашиваю не из сомнений, а потому, что очень хочу ЕГО видеть…
ОНА. Видела…
Я. Какой ОН?..
ОНА. Не тот, что все думают… ОН есть, скорее, зло…
Ее лицо быстро приблизилось, и я первый ее целую. В считаные мгновения поцелуй становится страстным и затем так же быстро переходит в зверский (ощущение поцелуя было совершенно материальным). Ее лицо быстро теряет определенность, становится чудовищно, непередаваемо страшным, и я в ужасе отталкиваю ее и видение.
Очнулся в состоянии глубокого страха, так как не сразу сообразил, от кого она являлась. Было 11 мая 1982 года, 0 ч. 30 мин.
После 59-го она ни минуты не занимала моего воображения. Вспоминал о ней только при упоминании в разговорах.
Я сделал эту запись через две-три минуты после того, как очнулся. К сожалению, в ней есть какие-то неточности, возникающие в момент записывания.
Впрочем, было еще многое на «дословарном» уровне, что я просто не в состоянии передать.
После того как закончил писать и погасил свет, вновь стало жутко – явственно ощущал присутствие кого-то чужого и недоброго.
Только трижды прочитав «Отче наш», смог спокойно заснуть.
Утром я был в Новой Деревне.
– Ей очень плохо, это крик о помощи – ее не принимают, – сказал отец Александр. – Ее отмаливать надо. Явление было вам, потому что вы, в отличие от ее близких, верующий. И вы и они должны как можно скорее заказать Поминания в церкви!
Впервые я увидел отца Александра Меня на экране. В 65-м режиссер Инна Туманян, с которой я тогда дружил, снимала для фильма М. Калика документальные эпизоды. Она сказала, что у нее есть замечательный материал, который я должен обязательно увидеть. Мне показали две заснятые ею проповеди совсем еще молодого отца Александра. Первую проповедь «О любви и браке» отец Александр произносил перед храмом в Тарасовке, а не в Новой Деревне, куда его перевели позже, вторую – «О добре и зле» – в храме. Проповеди потрясли меня, каждое слово на вес золота, и я сразу попросил Инну меня к нему отвести. С первой встречи я отдал ему свое сердце, и наши отношения, отношения пастыря и пасомого, продолжались до дня его трагической гибели. Для меня в знакомстве с отцом Александром был Божий промысел.
К Господу я пришел благодаря Баху. А в 54-м году купил пластинки с записью «Страстей по Матфею» и для того, чтобы понять, как музыка Баха соотносится со словом, вновь открыл Евангелие. Впервые я читал великую Книгу в семнадцать лет. Тогда я отнесся к Новому Завету так, как рекомендует Анатоль Франс: «Корявая арамейская литература, полная противоречий». Таковым я его, по неразумению, и воспринял. В двадцать четыре года, когда вновь раскрыл Евангелие, чтобы слушать Баха, мне стало ясно, что его музыка соответствует не слову, а ДУХУ слова. Потом, после многих прослушиваний с Евангелием в руках, слово отделилось от музыки, и я начал воспринимать его так, будто оно специально для меня и написано. Моим первым пастырем был отец Николай Голубцов, который, как выяснилось много позже, был первым пастырем отца Александра. Отец Николай умер в конце 50-х, и я стал прихожанином отца Всеволода Шпиллера, но по некоторым личным причинам мне пришлось с ним расстаться.
Отец Александр стал моим духовным руководителем в момент, когда я полностью осознал, что все пути для меня закрыты и мне не на что более рассчитывать… Неприятности начались в 62-м. Какое-то время я держался, надеялся, еще не оценивая серьезности ситуации, в которой оказался. Тратил нервы, пытался пробить стену всеобщего умолчания, образовавшуюся после постановки балета «Ванина Ванини». К началу 65-го последние надежды рассеялись. Отчаяние стало полным.
