меня на редкость хорошее зрение, и я очень наблюдателен. Если я смотрю в зал, то даже на премьере, когда дрожу от волнения, я узнаю со сцены знакомых вплоть до восьмого-десятого ряда партера; я замечаю опоздавших зрителей и тех, кто шепчется, шуршит оберткой конфет или засыпает. Я вижу их всех, и от этого страдает мое исполнение. Однажды я спросил Мэрион Терри, как преодолеть это затруднение, и она ответила: «Держи глаза на уровне бельэтажа, когда смотришь в зал». Прошло немало лет, пока я научился следовать ее совету. Но в пьесах Чехова, которые, по словам Комиссаржевского, написаны так, что «их нужно играть с четвертой стеной», я никогда не замечал сидящих передо мной людей, даже если смотрел в их направлении, и не видел никого, кроме других действующих лиц.
«Вишневый сад» наделал в Оксфорде шуму, и Плейфер, приехавший посмотреть его, предложил по окончании сезона перенести всю постановку целиком в «Лирик тиэтр» в Хаммерсмите. Однако надежд на успех было мало: все помнили, как несколько лет тому назад зрители поднялись и ушли с первого спектакля «Сценического общества». На генеральной репетиции в Хаммерсмите леди Плейфер и Дафф Тайлер не переставая курили и покачивали головами над билетными книжками. Несмотря на это, Арнольд Беннет и Плейфер были полны надежд и энтузиазма, и премьера действительно прошла хорошо, хотя театр был не так полон, как хотелось бы. Отзывы были противоречивы, и за премьерой последовало несколько спектаклей при почти пустом зале, после чего Плейфер срочно решил возобновлять «Оперу нищих» и набрал соответствующий состав. Неожиданно дела стали налаживаться. Джеймс Эгейт напечатал очень благожелательную и аргументированную рецензию в «Санди Таймс» и восторженно отозвался о пьесе по радио. С другой стороны, Бэзил Макдоналд Хейстингс написал неистовую разносную статью, утверждая, что «Вишневый сад» — самый скверный спектакль в Лондоне. Фейген и Плейфер напечатали отзывы Хейстингса и Эгейта рядом на афише и на рекламных страницах газет, чем и разожгли интерес публики. После этого мы начали наконец делать по-настоящему хорошие сборы, и хотя на каждом представлении несколько зрителей неизменно покидали зал, общее мнение о спектакле было восторженным. Мы, конечно не могли больше оставаться в «Лирик тиэтр», так как там уже шли репетиции «Оперы нищих», и перебрались в «Роялти», где «Вишневый сад» продержался все лето.
* * *
Ален Уайд, Монтегю Саммерс и Уилкинсон были пайщиками театра «Феникс», где в последние годы они с большим успехом ставили пьесы елизаветинцев и драматургов эпохи Реставрации. Когда Уилкинсон предложил мне сыграть Касталио в «Сироте» Отвея, я, разумеется, ухватился за эту возможность. Роль была очень выигрышная, приподнятая, пьеса отличалась захватывающей интригой: героиня Монимиа напоминает Офелию, а в последнем акте все умирают. Кроме этого я могу сказать о «Сироте» лишь одно: Мелвил Купер (впоследствии с таким успехом исполнявший роль Троттера в пьесе «Конец путешествия») играл старого отца и по ходу действия произносил стихи с весьма драматическим зачином: «Расклюй, как гриф…», который на генеральной репетиции превратился у него в «Расклюй, как гриб…», после чего мы все от хохота потеряли дар речи. В понедельник на дневном спектакле в примыкающей к сцене ложе появились две фигуры, и я отчетливо расслышал, как голос, который я тотчас же узнал, произнес громким театральным шепотом: «Теперь я понимаю, как он выглядел в роли Ромео». Это была Эллен Терри.
Я видел ее на сцене четыре или пять раз, еще будучи подростком, но одно из самых моих живых воспоминаний о ней относится к вечеру, когда она читала роль Беатриче в доме миссис Кейзлит на Гровнор-сквер. Я никогда не видел на сцене «Много шума из ничего», а здесь, в гостиной, были только стоявшие полукругом позолоченные стулья, почтительно притихшие зрители и группа нервничающих любителей в вечерних туалетах, которые читали свои роли по маленьким книжечкам. Посередине в кресле сидела Эллен Терри, держа в руках большую книгу с очень крупным шрифтом. И вот она начала — на носу очки, глаза уставлены в текст; никакой игры, чтобы не перепугать любителей, — просто милая, старая дама с приятным голосом. Но длилось это недолго. Слова пьесы, казалось, взяли ее за живое, она встала с кресла и заиграла. Еще несколько строк — и Эллен окончательно вспомнила роль. Она уже не была больше старухой и не нуждалась ни в свете, ни в декорациях, ни в костюмах, чтобы показать нам, как божественно играла она когда-то Беатриче. «Нет, конечно, моя матушка ужасно кричала. Но в это время в небе плясала звезда, под ней-то я и родилась». А с какой нежностью, переменив тон, она произнесла «Кузина и кузен, дай вам бог счастья!» Теперь в ней не осталось ничего болезненного, ее движения сделались решительными и быстрыми, жесты — уверенными и выразительными. Она то подносила руки к губам, то подхватывала ими юбки, словно собираясь бежать.
Смотри: как пеночка, к земле приникнув,
Скользит она в траве, чтоб нас подслушать.
Нетрудно было представить себе, с какой легкостью она когда-то скользила по сцене. А затем, в сцене в церкви, где Геро падает в обморок, Эллен Терри, опрокинув по пути несколько позолоченных стульев, метнулась к своей «кузине» и сжала ее в объятиях, к великому смущению молодой особы.
В другой раз я видел, как Эллен Терри выступала в театре, расположенном на одной из пристаней в Брайтоне. Исполняла она сцену суда из «Венецианского купца» и две сцены из «Виндзорских насмешниц». Оркестр заиграл веселую мелодию, и вот, пританцовывая, появилась Эллен Терри в высоком чепце и развевающемся платье, как на знаменитой картине Кольера. Среди актеров, игравших тогда вместе с Эллен и имевших счастье учиться у нее, была Эдит Эванс, исполнявшая роли Нериссы и миссис Форд. «Девушке, которая пришлась мне по душе», — написала Эллен на книжке, которую подарила Эдит, и, когда, несколько лет спустя, Эдит сама великолепно сыграла миссис Пейдж, всем стало ясно, какой способной ученицей она была.
В Брайтоне, когда я смотрел этот спектакль, было очень холодно, и мне сказали, что Эллен Терри провезли в инвалидном кресле по пристани, надежно укутав ее, мимо пустых скамеек и автоматов, прямо к служебному входу театра. Но когда полчаса спустя она вошла в зал суда в костюме Порции, зрители забыли, что перед ними старуха, привезенная в инвалидном кресле и что волосы ее под пурпурной
