упрекнуть социал-демократов, — писал он, — в том, чтобы они не умели ценить громадной исторической заслуги этих лучших людей своего времени, не умели глубоко уважать их памяти».
Студенчество становилось все более революционным, организованным и решительным.
Осенью 1874 года Дмитрий Мамин стал участником серьезных беспорядков в Медико-хирургической академии, весть о которых дошла даже до провинциальных городов.
С самого начала эти события приняли бурный характер.
Не угодный администрации из-за своих политических взглядов профессор Иван Михайлович Сеченов был отстранен военным министерством от кафедры физиологии в Медико-хирургической академии. Его место занял профессор Цион, известный в научной и студенческой среде крайними реакционными убеждениями. Вступив на кафедру, он повел борьбу по «изничтожению нигилистов и нигилизма», нападал на Сеченова, как нравственного развратителя молодежи революционными идеями, отрицал публично значение учения Дарвина. Студенты устраивали ему шумные обструкции, нарушали порядок на лекциях. Дошло до того, что Цион попросил выставлять у дверей аудитории полицию.
На общем сборе студенты выразились еще энергичнее, отказавшись слушать лекции профессора Циона. По всем факультетам прошли бурные собрания с поддержкой этого решения.
В защиту профессора Сеченова выступили студенты и других высших учебных заведений столицы. Движение стало всеобщим, охватило всю петербургскую интеллигенцию. Для властей вопросом престижа стало поскорее приостановить его.
Профессор Цион покинул кафедру физиологии якобы в связи с длительным отпуском для поездки за границу. Однако профессора Сеченова в прежней должности не восстановили.
Как только был внешне наведен порядок, начались репрессии. Двадцать студентов академии, наиболее активных, схватили и препроводили без всяких обвинений в пересыльную тюрьму, а затем по этапу отправили в родные места.
Последовали и новые аресты среди студенчества, уже не только в Петербурге, но и в Москве, Харькове, Киеве, Одессе. Поползли слухи, что существует разветвленная сеть тайных антиправительственных союзов.
Так начался этот учебный год в Медико-хирургической академии.
В самую крутую безденежную пору, когда перепуганные благонамеренные жители столицы старались не иметь дел с репетиторами из студентов-бунтарей, Дмитрия Мамина свели с влиятельным газетным людом. Так он вошел в неизвестный ему дотоле мир петербургской журналистики.
В Петербурге хватало всяких злачных мест, куда стекалась городская нищета, вроде печально знаменитой ночлежки «Вяземская лавра» близ Сенной. Существовали многочисленные трактиры и кабачки на любой вкус, всякие подозрительные притоны. Портерная возле Фонтанки у Симеоновского моста, где состоялось первое знакомство Дмитрия с газетчиками, выглядела получше других, чуточку почище, чуточку поприличнее были и ее посетители. Узкая комната, с окнами почти вровень с тротуаром, с низким сводчатым потолком, какими-то темными закоулками, была заставлена столами, накрытыми несвежими, с рыжими разводами, скатертями; в тесноте бойко сновали половые. Газетчики, облюбовавшие это место, считались почетными гостями, «литераторами», украшавшими своим присутствием заведение.
Два предприимчивых журналиста — Юлий Осипович Шрейер и Николай Иванович Волокитин — организовали «Общество репортеров», став посредниками между полуголодным пишущим народом и многочисленными газетами и журналами столицы. Они поставляли в редакции хронику и репортажи на самые широкие темы и наживались на бедственном положении журналистской братии.
Посвящение студента в журналистику состоялось не без торжественности. Оба — Шрейер и Волокитин — чуть ли не вдвое старше Дмитрия Мамина, прошедшие суровую школу газетного дела и мелкой литературной маеты, держались по отношению к новичку покровительственно, но с ласковостью меценатов. Их окружала почтительная свита, державшаяся с чувством достоинства, хотя и понимавшая свое место. За столом, заставленным выпивкой и закусками, языки развязались быстро. Дмитрия ввели в курс дела, объяснив, что ему дадут заработать, но спустить деньги он обязан здесь, в их доброй компании.
Дмитрий плохо помнил, как он поздно ночью добрался до квартиры, на каких условиях договорились с ним о работе. Помнил лишь, что газета, которую он должен был обслуживать репортерскими отчетами с заседаний различных научных обществ, называлась «Русский мир». К следующему утру надо было уже приготовить первый отчет.
«Командовал» газетой «Русский мир» лихой генерал М. Г. Черняев, по убеждениям закоренелый крепостник, кровавый покоритель Ташкента.
Газета «Русский мир» требовалась генералу, чтобы удовлетворить широкие честолюбивые замыслы. Он вел, завоевывая популярность, резкую полемику с военным министерством по поводу реформ в армии, а заодно не гнушался травлей демократических изданий, замахивался на крупных писателей.
В этой газете и начали появляться репортажи Дмитрия Мамина.
Журналистский хлеб по наивности показался ему на первых порах легким. Студент приносил в портерную отчеты о заседаниях научных обществ, газета их печатала; Шрейер и Волокитин расплачивались, как говорится — не отходя от стойки, из расчета пять копеек строка. На этом все отношения автора с редакцией заканчивались. Привлекало удобство расчета: сегодня тебя напечатают, сегодня же можно получить заработанные деньги. Правда, львиную долю гонорара забирали Шрейер и Волокитин.
Дмитрий радовался, что наконец имеет работу и все теперь зависит от него — чем больше сил вложит, тем больше заработает. Но… «Общество репортеров» существовало по неписаному, однако железному закону: получил деньги — поделись с теми, кому сегодня не повезло. Завтра помогут тебе.
При таких условиях, естественно, находились любители поживиться на труде и порядочности других. Самая обыкновенная газетная богема. Приходилось «поддерживать» не одного, а нескольких, всех, кто подсядет к столу. Кроме обеда, неизбежно на столе появлялось пиво, а рядом с ним и водка.
Поднималась полная чаша, и провозглашался первый тост:
— Между первой и второй не дышат…
Газета давала заработок двенадцать — пятнадцать рублей в месяц, иногда и до тридцати, если было много научных заседаний. Широко не разживешься, однако и с голоду не помрешь. Хорошо и то, что можно не просить Висим о денежной поддержке и обходиться своими хлебами. Дмитрий ясно представлял, какие крупные бреши в финансовом положении родительского дома пробивал он просьбами о денежной помощи. Но заработанные деньги быстро расходились, а куда? Понять было невозможно.
Впоследствии Дмитрий Наркисович, не без иронии, писал об этом периоде петербургской жизни:
«Мое репортерство быстро пошло в ход, и в какой-нибудь месяц я превратился в заурядного газетного сотрудника… Громадное неудобство этой работы заключалось в том, что она отнимала ужасно много времени. Приходилось в день заседания уходить из дому в семь вечера и возвращаться в час, а затем утром писать отчет и нести его в трактир. Одним словом, уходил почти целый день…»
Служба газетного солдата оказалась нелегкой. Она основательно мешала занятиям в академии. О домашней литературной работе и думать не приходилось. Осуществление дорогих писательских замыслов пришлось отложить на будущее. О трудностях жизни, о своих репортерских мытарствах Дмитрий написал отцу.
Наркис Матвеевич старался утешить Дмитрия:
«Верь, что и ныне в глазах наших, — писал он ему в ноябре 1874 года, —
