Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 1. За горами - за морями

— Думаю, что хоть ты выйдешь на свободу, Сережа, — услышал он голос Антона Ивановича. — У тебя самый малый срок, ты один проходишь по «делу», а это уже облегчение. Ты молод, наконец. Нас в любое время могут разлучить. Запомни мое имя, фамилию. Кондрашов Антон Иванович. Кондрашов. Город Москва, Стромынка восемь-восемь. Крепко запомни, любую запись у тебя могут найти, и тогда… Запомни, чтобы при случае отыскать моих семейных, рассказать им обо мне. Очень прошу тебя, Сережа.

— Клянусь! — вырвалось у Сергея. Припухшие глаза его, полные слез, смотрели на Антона Ивановича так, словно видели его в последний раз и хотели навсегда запомнить.

Снова потянулись дни-близнецы возле бетономешалки, на перекрытии, где приходилось работать с вибраторами, уплотняющими свежий бетон, с опалубкой — уже на третьем этаже. Инженер постоянно находился на стройке, он как-то согнулся, позабыл, что такое улыбка, и часто на ходу вдруг останавливался и минуту-дру-гую стоял, уставившись взглядом под ноги. Это был совсем другой человек, не тот, который энергично заботился о спасении своих строителей от этапов, который мог шутить, ободрять и находить возможность убеждать даже охранников.

Катилось короткое лето тридцать восьмого. День и ночь гудела машинами трасса. На Север, все на Север. И с грузами, и с людьми. Везли и заключенных женщин, все туда, на «Эльген». С этих машин летели на землю исписанные листки с просьбой отослать их в Ленинград, Новосибирск, Москву, Пензу, Ростов или Львов. Вохровцы разгоняли работяг и перехватывали полные горя и надежды письма…

Вот и на лиственницах стали появляться желтые хвоинки, нет-нет да и накатывал ночью морозный ветер, предвещая конец теплому месяцу. Хрустально-прозрачный воздух не мешал видеть в верховьях Колымы белозубчатый хребет и вспоминать Джека Лондона… А в лагере заговорили о полном свертывании незаконченного строительства: план добычи золота оказался под угрозой и тут уже не до строек.

В середине августа бригада вышла на работу, не дождавшись Антона Ивановича. Не пришел он и позже. В обеденный перерыв Морозов прямо с вахты пошел к его закутку. Дверь была наискосок заколочена доской. Он тупо смотрел на эту доску и что-то ужасное, очень тяжкое копилось в груди. Первое, что подумалось: неужели опять арестовали? С трудом, оторвавшись от созерцания страшной доски, он пришел к товарищам по бригаде и сказал, что инженера на месте нет. Машкова тоже не было. Он пришел через несколько минут мрачный и потерянный. Постоял в проходе между нар, вдруг стащил с головы старую кепку и глухо сказал:

— Царствие небесное нашему Антону Ивановичу…

— Что такое? — вскинулся Сергей.

— Ночью повесился. Утром сняли и увезли. Помянем хорошего человека! — И перекрестился, повернувшись к востоку. И все в бригаде — верующие и неверующие — поднялись и перекрестились.

…Сергей пошатнулся. Ноги, как ватные, стоять не в силах. А в глазах — все кругом идет. Ему дали воды. Стояли, утешали.

Он попробовал, крепко ли стоит. И потащился со всеми на вахту. Оставаться одному невыносимо. Все время мерещилась косо прибитая доска на фанерной двери.

Место инженера занял техник-строитель, бесшабашный вольнонаемный, достаточно пропитанный духом того времени — подлостью, хамством, желанием как-то приспособиться к обстановке и найти для себя более или менее уютное место в этом далеко неуютном мире. В строительстве — слабак, он довольно скоро допустил грубый промах: уложил на еще сырые стены тяжелое перекрытие. И часть стены, весь угол пошел трещинами. Враз понаехали чекисты, какие-то комиссии, техник не нашел иного оправдания, как злобно закричать:

— Вы поглядите, с кем я работаю! Сплошь раскулаченные или враги народа! Чуть отвернись и…

Эта история была, кажется, последней гирькой на качающейся судьбе строительства. Все остановилось. Лагерь ждал приказа на этап.

В конце августа, когда Сергей по привычке подсчитал, что оставалось отбывать пятьсот сорок шесть дней, его с развода вернули в барак. Нарядчик сказал:

— Собери вещички. На этап пойдешь. И жди вызова.

Липкий страх на какое-то время парализовал его. Машков успел подойти и обнять, поцеловал по-отцовски. А в голове Сергея все еще билась безвыходная мысль: «Почему? Куда? И одного…»

Мучился в пустом бараке почти до обеда. Сходил в столовую, поел. На выходе встретил нарядчика. Он искал Морозова. Сердито ему сказал:

— Бери вещи — и к вахте.

Около вахты Морозов простоял довольно долго. Чего только не передумал. Даже о тюрьме возникала мысль: все знали о его дружбе с покойным инженером. Вдруг повезут для дознания?..

Вышел начальник лагеря, спросил имя, фамилию, срок.

— Вот конверт. Тут все, что надо. Поедешь в Магадан, найдешь там УРО — учетно-распределительный отдел, отдашь конверт. Пайку и рыбу тебе сейчас принесут. И топай за вахту.

— А конвой?

— Сам доедешь. С попутной машиной.

Без конвоира?! Какой-то проблеск надежды. Вдруг разобрались и его везут освобождать? Нет, такого еще не случалось на Колыме. Зачем же в Магадан, когда можно сообщить на месте? Хлеб и кусок кеты он положил в свой сверток. Вахтенный открыл ему дверь:

— Выходи. Голосуй на трассе.

Впервые за почти полтора года заключения Сергей Морозов оказался без сопровождающего с винтовкой.

Стоял на шоссе, одетый совсем не по сезону, в полушубке, шапке, и подымал руку. Машины проскакивали, обдавая его пылью и гарью. Десятая, а может, и пятнадцатая, притормозила.

— Куда? — крикнул шофер, высунувшись из кабины.

— В Магадан.

— Садись, вдвоем веселей, не уснем. Ехать всю ночь. Печку будешь топить, если захолодает. Ты вольняга или зэк?

— Зэк. Зачем-то отправляют в Магадан.

— На волю, факт! Паспорт выпишут и дуй на пароход! Повезло, парень. Ты по какой?

— Особое совещание.

Шофер присвистнул и покачал годовой.

— Не-е, это не на волю. С такой статьей запросто не отпускают. Писал прошение?

— Не писал. Чего зазря писать?

Водитель был словоохотлив, он ехал издалека, где-то за Аркагалой ему погрузили руду, из которой выплавляют то ли олово, то ли свинец. Тяжелый груз.

— Касситерит, — подсказал Сергей.

— Точно. Грамотный ты, видать.

В кузове небольшой горкой лежали брезентовые мешки. Ехали скоро, без остановок, вот и знакомый Спорный проскочили. К вечеру похолодало, Сергей расшуровал печурку, такие печурки установили в кабинах после нескольких трагедий: стоило зимой мотору заглохнуть, как шофер оставался один на один с жутким морозом. И замерзали — вдоль шоссе были многоверстные пространства без всяких признаков жилья и леса — только навороченные холмы промытой породы. Печка между ног у пассажира и два мешка чурок позволяли провести в ожидании помощи длинную ночь.