Ознакомительная версия.
Пока Кочка с Мышкой устраивают лежбище, я ищу во втором зале рабочий халат. Моя взрослая Маня вся промокла.
— Ну что ты вечно выдумываешь! — сердится Маня.
— Слушайся маму, — говорит Франта.
Теперь она уж точно не переоденется в халат.
Переоделась. Повесила кофту и джинсы около рефлектора.
Продолжаем мыть стекла.
Франта работает быстро. При этом он рассматривает каждый рисунок, прежде чем положить его лицом на стекло. Ему нравится Кин.
— Эта его свобода в каждом движении… Композитор. Во всем. А фотографии! Мальчишка тринадцати лет снимает как мастер Баухауза. Эти перспективы сверху и вглубь… Помнишь то фото, где он с балкона снимал родителей?
«Помнишь»… Я помню все, с той секунды как мне в архиве принесли коробку с альбомом и разрозненными снимками… Чтобы понять, кто здесь кто, мы с Ирой Рабин, соавтором по проекту, объездили не только всех оставшихся родственников и знакомых, но и кладбища. Люди на фотографиях постепенно обретали имена, обрастали историями.
— Пара линий, пара красочных пятен, одно ударное, — Франта показывает мне обложку к «Обломову». — Неужели все это лежало в архиве? — поражается он в очередной раз.
А я всякий раз поражаюсь ему. Кроме как за графическую работу и печать, он ни за что денег не получает. Рамы, развеска — дело оформителя, который сидит на зарплате и плюет в потолок. Сейчас — в лондонской гостинице. Именно он-то и любит распинаться о чувстве вины, которое в глубине души испытывает каждый чех.
Франту, как и Георга, смущает пафос. Георг в таких случаях чешет лысину, а Франта утыкает пальцы в распатланную шевелюру. Видно, точка неприятия пафоса находится на темени.
— В архиве лежит чемодан рисунков из Терезина. Около пятисот.
— Как же ты их отбирала?
— Я их не отбирала. Они не для выставки. Они не принадлежат мемориалу.
— Не понял…
— Да. Это собственность Киновой любовницы. Когда-то ее тетушка, которая жила в Брно, передала их по просьбе бывшего директора мемориала на выставку. Сама она позже уехала в Ливию, а рисунки так здесь и остались. Потом произошла бархатная революция, и любовнице Кина уже можно было навестить Чехословакию. Она приехала из Америки в Терезин и потребовала чемодан с рисунками. Начался суд, который ни к чему не привел. Рисунки находятся в архиве, в здании Магдебургских казарм, где и жил Кин. В полном смысле этого слова — под домашним арестом.
— Ты их видела?
— Да. Это лучшее из всего, что он сделал в Терезине.
— Скажи об этом на открытии! Люди должны это знать! Художника убили, а его работы арестовали…
— За меня это сделает чешское телевидение. Там будет вся эта история про чемодан.
— А что скажет начальство?
— Узнаем из интервью. Думаю, будет выкручиваться. Это единственное, что оно умеет.
С Ирой мы полгода пытались получить разрешение на публикацию «чемоданных» работ. Ездили к Киновым родственникам, ходили в министерство культуры. Мы были на волосок от удачи. Начальству осталось сказать «да» на все предложения душеприказчика (любовница Кина давно умерла), а тому, получив положительный ответ, — дать согласие на демонстрацию и публикацию работ из чемодана. Но пока начальство советовалось с адвокатами, «умные люди» уговорили душеприказчика отсудить чемодан у мемориала. Интерес к Кину растет. Денежные музеи раскупят его работы. Разрознить коллекцию?!
Мы с Ирой переметнулись на сторону мемориала, заручились письмами поддержки от прямых родственниц Кина. В правовом отношении такие письма явились бы серьезным препятствием для душеприказчика.
— Пока мы не получим доступа к чемодану, мы не имеем никакого права писать о Кине книгу и устраивать выставку, — сказала Ира.
Я добилась доступа к чемодану. Мы были первыми людьми со стороны, которым разрешили посмотреть на эти рисунки. «Для изучения, но не для публикации». Три дня мы сидели в архиве под прицелом уже не двух, а трех пар глаз, одна из которых принадлежала начальнице, вышедшей из декрета. Я коротко описывала содержание рисунков, Ира вчитывалась в рукописные заметки и переводила мне то, что ей удавалось прочесть.
Меж тем время шло, а враждующие стороны не предпринимали никаких попыток урегулирования. К апрелю 2008 года стало ясно, что мы сорвали все сроки. В мае рукопись должна была быть передана издательству. Писать ее Ира согласилась: она видела рисунки из чемодана и со спокойной душой готова приступить к делу. История жизни Кина может быть рассказана и без них. Но не выставка!
— Никто ведь не опубликует каталог без выставки!
Это ее не касается.
За месяц мы написали книгу. Я думала, что по ходу дела Ира смирится и с выставкой. Нет. Обозвав меня советским конформистом, она оставила проект.
Обиделась ли я на Иру? Наверное, нет. Скорее, было жаль терять близкого человека. Кин, как казалось нам поначалу, свел нас навеки. Мы так сдружились, особенно в путешествиях по Чехии. Нас принимали за сестер, хотя внешне мы совсем не похожи. Наши письма друг другу чем-то напоминали переписку юной Фридл с подругой Анни Вотиц. Роль Фридл играла Ира, а я была той неуверенной в себе Анни, которую Фридл пыталась перевоспитать.
Третий курс. Урок четвертый:
абстрактная композиция
Посмотрите внимательно на работы Василия Кандинского.
Выберите одну по своему вкусу и превратите ее в черно-белый коллаж.
Превратите ее в рельеф.
Нарисуйте свою композицию. (Для Кандинского само слово «композиция» «звучало как молитва, наполняло душу благоговением, вызывало внутреннюю вибрацию».)
Можете использовать любые краски — цветную тушь, пастель, акварель, гуашь, акрил.
Лучше все это делать в отключке. Или под музыку (файлы приложены), или в тишине. Кого что вдохновляет.
Что выйдет, то выйдет.
Вот вам для размышлений. Из того же Кандинского.
«Постепенно мир искусства отделялся во мне от мира природы, пока наконец оба мира не приобрели полную независимость друг от друга».
«Должны были пройти многие годы, прежде чем путем чувства и мысли я пришел к той простой разгадке, что цели (а потому и средства) природы и искусства существенно, органически и мирозаконно различны — и одинаково велики, а значит, и одинаково сильны.
…Эта разгадка освободила меня и открыла мне новые миры. Все «мертвое» дрогнуло и затрепетало. Не только воспетые леса, звезды, луна, цветы, но и лежащий в пепельнице застывший окурок, выглядывающая из уличной лужи терпеливая, кроткая белая пуговица, покорный кусочек коры, влекомый через густую траву муравьем в могучих его челюстях для неизвестных, но важных целей, листок календаря, к которому протягивается уверенная рука, чтобы насильственно вырвать его из теплого соседства остающихся в календаре листков, — все явило мне свой лик, свою внутреннюю сущность, тайную душу, которая чаще молчит, чем говорит. Так ожила для меня и каждая точка в покое и в движении (линия) и явила мне свою душу. Этого было достаточно, чтобы понять всем существом, всеми чувствами возможность и наличность искусства, называемого нынче в отличие от предметного абстрактным».
Ознакомительная версия.
