Потом была примерно такая же дуэль с тяжелым самоходным орудием «фердинанд». Он бил метко, закрывая нам путь через перекресток улиц. Высунуться из-за угла не давал. Подбил одну машину из нашего батальона.
Близ угла у тротуара стоял высокий автобус. Поддел я его танком, потащил к перекрестку. Не знаю, сам ли он по какой-то причине вспыхнул или «фердинанд» попал в него снарядом, но огонь и черный дым горящего автобуса помогли трем нашим танкам проскочить перекресток и расстрелять вражескую самоходку.
Так шаг за шагом мы вгрызались в оборону противника, неумолимо продвигаясь к центру города. 26 апреля в очередном боевом листке прочитали радостные известия: во-первых, наша 49-я гвардейская танковая бригада за умелые боевые действия в Померании была награждена орденом Кутузова II степени и стала уже трижды орденоносной; а во-вторых, 25 апреля одна из бригад нашей танковой армии соединилась западнее Берлина с войсками 1-го Украинского фронта.
Берлинская группировка гитлеровцев была окружена. Однако сопротивление ее не ослабевало. Чем ближе продвигались мы к центру, тем больше было баррикад, прикрытых противотанковыми заграждениями. На подходе к парку Тиргартен за одной такой баррикадой стояла тяжелая немецкая гаубица. Она вела огонь прямой наводкой. Мы разбили ее из пушки. Я подвел машину к баррикаде, стал аккуратно разгребать танком ежи из сваренных рельсов. Просто давить их нельзя — могут пропороть днище. Работаю я рычагами, а из ближней подворотни тявкает 37-мм немецкая пушка. Снаряды щелкают по броне, вреда они нам не приносят, не та в них сила. А все же неприятно. Миновали наконец ежи и баррикаду, двинулись дальше.
Вдали, в конце улицы, закрывая перспективу, зеленели деревья.
— Тиргартен! — сказал командир.
Парк был в весеннем цвету. И липы свежую листву пустили, и даже на дубах почки набухли. Мы выскочили на широкую аллею. С лужайки ударили по нас тяжелые зенитные орудия. Первый снаряд попал в лобовую броню рядом с моим люком. Не пробил, но осколки брони — целая куча мелочи — «начинили» мне правую руку. Поворачиваю танк на боковую аллейку, кружу по молодой поросли, огибая лужайку. Сквозь частокол тонких стволов видим батарею. Тяжелые зенитные пушки установлены в бетонированных окопах. Сейчас на огневых позициях паника. Фашистские артиллеристы пытаются поймать в прицел наш мелькающий среди деревьев танк, но снаряды рвутся в стороне.
Командир танка выбирает подходящий момент для броска на батарею. Жду его команды. Наконец:
— Вперед! Дави!
Ломая кустарник, танк выскакивает на лужайку. Наперебой стучат оба наши пулемета. Давим одно орудие, второе. Третье успевает развернуться стволом в нашу сторону. Бьет почти в упор. Снаряд пробивает левый борт танка и бак с горючим. Машина вспыхивает. Пытаемся сбить пламя, ничего не получается. Слышу, как над головой гремят выстрелы нашей пушки. Командир продолжает вести огонь. Потом приказывает:
— Всем покинуть машину!
Выбираемся через передний люк, вытаскиваем командира — он ранен в ногу.
Надо поскорей отойти от танка, с минуты на минуту он может взорваться. Но отойти не просто. Из орудийного окопа ведут ружейно-автоматный огонь уцелевшие немецкие артиллеристы. Стрелок-радист отвечает им из автомата, пока мы переносим командира в окоп, к разбитой зенитной пушке, занимаем оборону. Минут десять-пятнадцать идет перестрелка. Фашисты не заметили, как у них в тылу, на краю лужайки, возникла фигура нашего автоматчика. Он был без головного убора, белокурый, в ватнике. Махнув нам рукой, он вместе с подоспевшими товарищами молча бросается к вражескому орудийному окопу. Уничтожив фашистов, автоматчики подходят к нам.
— Хлопцы, санитар нужен! — прошу я.
— Я санитар, — ответил белокурый. — Кто раненый?
Мы показываем на командира. Оказывается, эти автоматчики из 34-й гвардейской мотострелковой бригады нашего корпуса.
Случилось это 28 апреля. Потом вплоть до 2 мая наш экипаж сражался «по-пехотному» вместе с мотострелками 34-й бригады. Выбивали фашистов из разных домов и разных улиц. 1 мая во второй половине дня, когда мы выбили фашистов с верхних этажей большого, административного типа, здания, кто-то крикнул:
— Ребята, сюда! Рейхстаг наш!
Мы бросились на голос в комнату. В окне, вдали, над горбами чердаков и крыш, вздымалось угрюмое серое здание с огромным дырявым куполом. Оно все было украшено большими и малыми красными флагами.
На следующий день наша группа вышла к рейхстагу. Близ его каменной лестницы догорал автобензозаправщик. У Бранденбургских ворот стояли две подбитые тридцатьчетверки. Мимо нас брела колонна пленных фашистов. Бросились в глаза надписи на колоннах и стенах рейхстага, сотни фамилий расписавшихся здесь советских солдат и офицеров. Нашли мы свободное место, тоже расписались. Стоим под колоннадой, курим. Один пехотинец, очень заметный — высокого роста, отлично сложенный, — все ходит, вроде бы места расписаться не найдет. Кричу:
— Эй, земляк! Давай к нам. Есть место. Нам не дотянуться, а тебе в самый раз.
Подошел он, глянул на колонну, говорит:
— Мало.
— Фамилия длинная?
— Фамилия, — отвечает, — у меня короткая. Однако мне и за дружков расписаться надо. Которые не дошли… Тут и меня как током ударило:
— Как же я-то про них забыл!
— Еще не поздно, — говорит он. — Ты откуда воевать начал?
— С Прибалтики. С лета сорок первого. А ты?
— С того же лета. С границы. С реки Западный Буг. Так что давай место на всех искать. Чтобы никого не позабыть.
Нашли мы такое место внутри здания. Вывел я заголовок — «358-й артиллерийский полк, 2-я батарея» — и задумался: может, кто из товарищей сам, как и я, в Берлин пришел? А пехотинец советует:
— Пиши всех подряд. Увидят — не обидятся.
Так я и сделал. Написал три списка: артиллеристов 358-го полка, пулеметчиков с Калининского фронта, танкистов 49-й гвардейской бригады. Помянул всех, с кем делил хлеб и соль, любовь и ненависть, горечь поражений и радость побед.
