Ознакомительная версия.
Аня совсем окрепла и чувствовала себя совсем хорошо. 15 марта, за несколько дней до эвакуации, в Туапсе вошел миноносец «Дерзкий», на котором Петя был сигнальщиком. Мы с ним виделись не много, так как он был очень занят. Раз мы наблюдали, как он, стоя на берегу в порту, быстро сигналил флагами и переговаривался таким образом с миноносцем. Два последних дня перед нашим отъездом мы с Петей не виделись. Петя думал, что мы эвакуируемся на «Хараксе», и случайно увидел нас на «Duchafault», когда мы проходили мимо «Дерзкого». В эти дни миноносец ходил каждый день на фронт – к нашей деревне Небуг и к более дальней Ольгинке. Они обстреливали побережье, шоссе и даже в одном месте разбили ольгинский кордон. Вернулся Петя с Кавказского фронта только 9 апреля. (О смерти Ани, о чем я расскажу ниже, он узнал только по возвращении в Севастополь.)
Когда мы узнали, что начинается эвакуация, мы записались, и нам было назначено грузиться на пароход «Харакс», который шел в Феодосию. Начали спешно укладывать свои пожитки, как накануне отъезда Аня снова заболела: у нее поднялась температура, стало болеть горло…
Мы все же готовились к отъезду и перевезли часть вещей, но к ночи Ане стало хуже, температура больше 40 градусов, страшно распухла шея, и она стала задыхаться. Доктор не мог определить, что у нее. На другой день, когда надо было грузиться, ей стало еще хуже; доктор сказал, что ей нельзя ехать. Положение наше было отчаянное: ни папе, ни мне оставаться было нельзя! А что ждало тетю Энни с Аней во власти большевиков? Да если за ними придет барон Ш.? Все же тетя Энни сказала, чтобы мы уезжали, а она останется с Аней. Аня умоляла ее не оставлять, но мы с папой все же ушли в последний момент.
За городом уже была слышна стрельба: многие пароходы уже уходили. Мы с папой попали в переполненную, душную кают-компанию, едва нашли место, чтобы сесть. Думали, что сейчас отчалим, но время проходило, и «Харакс» не двигался. Уже наступил вечер. Люди томились, сидя на своих вещах. Папа все время молчал, и я видела, как он волнуется. Я сидела молча и решала, правильно ли мы сделали, оставив Аню и тетю Энни у большевиков. Я боялась за папу, зная, что с его здоровьем и больным сердцем он не выдержит этой разлуки навсегда, не имея даже возможности получать какие бы то ни было вести; кроме того, только тетя Энни могла так за ним ухаживать и так его оберегать. А Аня и тетя Энни? Одни у большевиков? Без копейки денег, без вещей (так как все было уже погружено с нами) и при болезни Ани. Их обеих на другой день могли посадить в тюрьму хотя бы уже потому, что мы с папой уехали. Если Аня не выдержит и тетя Энни останется одна? Ее жертва будет напрасна! Погибнут все: они две и папа. А брать Аню с собой? Доктор сказал, что опасно! А что опаснее – брать или оставлять? Я сидела и думала, думала. На папе лица не было: он молчал и тяжело переживал. Что он думал? А «Харакс» не уходил. Наконец я решилась и сказала папе: «А не пойти ли за нашими?» Папа сразу ожил и сказал, чтобы я скорее за ними шла и привела их на пароход.
Я побежала. Узнала, что пароход еще не отходит, нашла какую-то повозку и быстро, уже ночью, доехала до лесничества.
Тетя Энни сидела около Ани, которая очень волновалась и все просила ее увезти, говоря: «Я лучше хочу умереть, чем остаться у большевиков!» Она очень обрадовалась моему появлению. Тетя Энни со страхом услышала наше решение, говоря, что Аню везти нельзя. Все же мы сразу ее подняли, положили на телегу и довезли до пристани. В кают-компании ее устроили лежать. Но видно было, как ей тяжело дышать. Так мы провели ночь и начало дня.
Вдруг папа увидел входящую в порт французскую канонерку «Duchafault», которая пристала недалеко от нас. «Харакс» еще не уходил, и папа пошел к командиру канонерки Lieutenant de vaisseau Charles Aubert[14], попросить, чтобы он нас взял с собой. Он сразу согласился, и мы перебрались туда. И командир, и офицеры удивительно сердечно к нам отнеслись и старались, как могли, нам помочь. Командир уступил папе и тете Энни свою каюту, а один из офицеров – Ане и мне. Аню сейчас же там устроили. Она была так счастлива и говорила, что ей стало гораздо лучше. Правда, опухоль на шее стала спадать и температура понизилась. Когда вечером командир нас пригласил с ними пообедать, Аня, которая есть не хотела, все же пошла и сидела в кресле у стола. После обеда мы ее уложили спать.
Она, прощаясь со всеми на ночь, сказала, что ей так хорошо, что завтра она будет совсем здорова, а сейчас – только спать, спать.
В Туапсе наша канонерка взяла человек пятьдесят раненых. Командир попросил меня после обеда, как только я уложу Аню, спуститься к ним и быть переводчицей, когда их будет осматривать доктор или фельдшер (не помню). Мы как раз отошли от берега – слегка покачивало. Я пошла туда и пробыла часа два. Когда я вернулась в каюту, Аня спокойно спала и хорошо дышала. Я устроилась на полу, на ковре около ее койки. Потушила свет.
Сильно покачивало. Вдруг Аня громко меня позвала, сказав: «Скорей, скорей!» Я вскочила, думала, что ее тошнит, и подала ей тазик. Она его оттолкнула, и я увидела, что ей нехорошо. Схватила шприц, который у меня всегда был готов, и впрыснула ей камфору. Но не успела вынуть иголку, как она скончалась. Это было так неожиданно и так невероятно! Я стояла и смотрела: почти сразу же половина лица и тела покрылись кровоподтеками – сердце не выдержало.
Я побежала разбудить папу и тетю Энни. Они пришли. Так не верилось: ведь вечером она была почти здорова, ложилась спать и всех успокоила.
Папа был тверже всех, он сразу понял положение и сказал нам, чтобы мы никому ничего не говорили, пока не дойдем до Феодосии. Как мы провели остаток ночи – не помню. Утром мы вошли в порт.
Аня умерла 21 марта 1920 года, двадцати одного года. Ее рождение – 18 августа.
Рано утром 22 марта папа пошел сообщить о том, что произошло, капитану, который принял близко к сердцу наше горе. Он сказал, чтобы мы не выходили из кают, пока он не скажет. И только когда в Феодосии сгрузили всех раненых, он нам сказал, что мы можем идти. Матросам он приказал сделать гроб: он был военный, французский, серо-голубой. Прямо с парохода мы отвезли Аню в часовню на кладбище и на другое утро похоронили. Крест поставили небольшой, деревянный, устроили могилку, обложили черепицей, посадили цветы. А на другой день должны были уже уехать к тете Наде Каракаш – в ее имение Вишуй, около Симферополя.
Потом два раза мне удалось побывать у Ани и подправить ее могилку. Раз была с Васей Черепенниковым. Был он там и без меня. Теперь, вероятно, от могилки не осталось и следа.
Странная Анина судьба: родилась во Владивостоке, и ей не было месяца, когда ее перевезли в Японию, в Нагасаки. Младенцем переехала два океана, пересекла Америку и скончалась в море, на французском военном корабле. Чем она заболела после тифа, так и осталось неизвестно. Сначала доктор думал, что это паротит – осложнение после тифа. Но опухоль была гораздо ниже, а кроме того, трудно было это предположить, так как я все время ей очищала рот, даже во время ее самых сильных припадков. Через два дня опухоль спала, что не могло быть при паротите. Конечная причина – сердце. Оно, очевидно, очень ослабело за болезнь, пока ей его не поддерживали, а все волнения, эвакуация его надорвали. Может быть, она простудилась и была какая-нибудь злокачественная ангина. Накануне она была счастлива и спокойна. Умерла почти во сне и ничего не сознавала. Это большое счастье для нее: оставаясь у большевиков, она бы погибла, конечно, и в больших мучениях.
Ознакомительная версия.
