Да ещё помиловал Пётр капитана Ямбургского полка, опасного преступника, саксонца, с 1758 года содержавшегося под стражей. Он был отпущен за границу, и слух об этом опять-таки быстро распространился по городу. Значит, император отпускает немцев на свободу, давит священников и отбирает в казну то, что даваемо попам людьми русскими, превозносит чужую веру, освящает лютеранские церкви... И люди добавляли от себя столько, что ненависть к Петру росла день ото дня...
Но лишь арест офицера Преображенского полка Пассека смог вызвать ту искру, что заставила заговорщиков решиться на смелые действия. Пассек был капитаном, он прогнал капрала, который явился к нему с вопросом, скоро ли свергнут императора. Но он не донёс об этом начальству, и узнав о подобном, Пётр приказал арестовать Пассека и как следует допросить его.
Это и стало предлогом для Алексея Орлова. Екатерина должна была появиться перед солдатами Преображенского полка и обратиться к ним со слёзной мольбой о защите её и наследника. Полк мог выслушать её и никак не отреагировать, но солдаты уже давно были подготовлены к такому повороту событий...
Накануне дня переворота, вечером, Екатерина велела приготовить для себя парадное платье, в котором собиралась быть на торжественном обеде, дававшемся в честь дня тезоименитства Петра. И Пётр должен был приехать к этому обеду из Ораниенбаума в Петергоф со всей своей свитой. После такого обеда вся армия и сам император должны были отправиться в Данию воевать за голштинское наследство...
Едва лишь рассвело — а в июне на севере России начинались белые ночи и белёсая мгла стояла всю ночь, — как фрейлина Шаргородская вбежала в спальню Екатерины. Всегда спавшая чутко, великая княгиня тут же открыла глаза, и Шаргородская успела только шепнуть:
— К вам Алексей Орлов...
Екатерина немедленно вскочила, набросила капот, отослала фрейлину, и тут же вошёл великан Алексей в военном мундире со всеми регалиями.
— Всё готово, — не тратя лишних слов, сказал он, — чтобы вас провозгласить...
Екатерина удивлённо подняла брови, хотела было что-то ответить, но Алексей добавил только:
— Пассек арестован...
И Екатерина тут Же позвонила. Вошедшей Шаргородской и камердинеру Шкурину тихим шёпотом она приказала закладывать лошадей. Но ждать, пока разбудят конюхов, пока они начнут взнуздывать лошадей, было уже некогда.
— Моя коляска к вашим услугам, — негромко сказал Орлов.
Екатерина бросила лишь быстрый взгляд в зеркало, кое-как пригладила волосы, покрыв их простенькой шляпой, тут же, при Орлове, переоделась в простое траурное платье, в котором провела столько дней у гроба императрицы Елизаветы, и надёрнула обычные башмаки, удобные и без каблуков.
Лошади Орлова уже устали: слишком быстро пришлось им преодолеть расстояние от города до Петергофа, — но никто и не подумал об этом. Орлов нахлёстывал лошадей, и пена капала с их губ на пыльную дорогу...
Вместе с Шаргородской Екатерина сидела в карете, а камер-лакей Шкурин и камер-юнкер Бибиков стояли на запятках. Сам Орлов поместился рядом с кучером.
Кинув взгляд на Шкурина, помещавшегося на запятках и видного в крохотное заднее окошко, Екатерина некстати вспомнила, как вышел из тяжёлого для неё положения камердинер, когда всего три месяца назад она рожала своего сына, зачатого от Орлова. Как хоронилась она от Петра, как старательно скрывала свою беременность, как сумела дойти до самых родов так, что никто не заподозрил её состояния. Какие платья изобретала она, какими шалями укрывалась, чтобы скрыть свой выступающий живот, и только трое её верных слуг знали о её положении. Когда же наступил самый ответственный момент — начались роды, Шкурин поджёг свой дом, и конечно же Пётр, обожавший распоряжаться на пожарах, весь день был там. Екатерина благополучно родила и уже на другой день встала с постели...
Она никогда не позволяла себе залёживаться в постели, сразу принималась за обычные дела и заботы, и никто никогда не слышал её жалоб или стонов...
Лошади неслись, поднимая за собой столбы пыли. Ещё не показались низенькие домишки предместья, как навстречу им вынеслась тройка Григория Орлова.
Екатерина выскочила из кареты Алексея, впорхнула в коляску Григория, упала в его крепкие и нежные объятия и горько разрыдалась.
Никто не знал, что будет, никто и не предполагал, что так скоро осуществится желаемое, но от напряжения и тревоги, от усталости и недосыпания слёзы сами лились из глаз Екатерины, и только сильные и ласковые руки Григория гладили её по лицу, а тёплые губы промокали её солёные слёзы.
Екатерина держала в руках этот клочок серой нечистой бумаги и снова и снова тупо пробегала глазами по корявым, неровным строчкам, нацарапанным пьяной неумелой рукой, не привыкшей к письменным излияниям:
«Матушка милосердая государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному рабу твоему. Но как перед Богом скажу истину, матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете... Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Фёдором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принёс, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневили тебя и погубили души навек...»
Алексей Орлов писал к ней эту записку сразу после смерти Петра. Она никак не могла понять, как отнестись ей к этому известию, что делать, что придумать, чтобы в глазах потомков и всего света не легла эта смерть на её душу.
Конечно, это было самым желанным для неё исходом, развязывало ей руки, теперь она становилась самовластной самодержицей, никто более не стоял на её пути. Но она уже хорошо понимала русскую душу. Пока был жив Пётр, возмущению его поведением не было предела. Вся столица негодовала, когда он кривлялся на похоронах Елизаветы, смеялся над православными обрядами, отпеванием, когда издевался над солдатами гвардии, заменяя их своими голштинцами, когда намеревался идти под крыло прусского короля Фридриха — словом, поводов для возмущения и недовольства он дал так много, сам себе вредя в глазах всех, что не было, пожалуй, в столице и армии людей, которые отнеслись бы благосклонно к любому распоряжению Петра. Но его кончина всё меняла. Отныне он становился мучеником в глазах народа, смерть оправдывала все его сумасбродные поступки, и она ещё отзовётся раскатами грома...
