— Только прошу скорей разойтись по домам, — несколько раз повторил Чаплин.
Что касается остальных требований, то он, Чаплин, считает, что не вправе решать их, и рекомендовал послать бумагу в Иркутск лично графу Кутайсову.
Романовны отрицательно ответили на предложения Чаплина.
— Вы и Булатов должны сами поставить перед Кутайсовым вопрос об отмене незаконных циркуляров, по которым мы лишаемся минимальных человеческих прав, — заявил от лица ссыльных Никифоров. — И пока циркуляры не отменят никто из нас не покинет этот дом даже под угрозой обстрела.
Переговоры длились дольше часа. Все сильно замерзли. Соглашение не было достигнуто.
— Даю вам срок до завтра, подумайте, — заявил, уходя, Чаплин.
На обратном пути вице-губернатора и полицмейстера встретила целая воинская команда во главе с полицейским надзирателем Олесовым. Усердствуя перед начальством, полиция распустила по Якутску слух, что политические ссыльные арестовали вице-губернатора и полицмейстера. Тогда Олесов решил направить солдат гарнизона на выручку высокого начальства. Отругав Олесова за неумеренное усердие, которое могло помешать умиротворению ссыльных, Чаплин вернулся домой.
На другой день романовцы решили никого к вице-губернатору не посылать. К полудню к дому Романова вновь пришел Березкин — теперь уже один — и стал просить «господ политических разойтись по-хорошему».
Ему ответили, что завтра дадут ответ.
В город романовцы выходили пока беспрепятственно, хотя у ворот стоял городовой. На третий день в Романовну, пришли еще несколько ссыльных, решивших участвовать в протесте. 20 февраля к Чаплину отправили его «приятеля» Никифорова. Лев Львович добился у вице-губернатора разрешения дать в Иркутск графу Кутайсову телеграмму с требованием об отмене циркуляров. Затем в кабинете Чаплина вновь началась беседа.
— Неужели вы думаете, — спросил Никифорова вице-губернатор, — что я не смогу восстановить порядок, применив силу?
— Мы в этом нисколько не сомневаемся, — отвечал Никифоров. — Мы не сомневаемся ни в превосходстве сил якутского гарнизона с его винтовками над нашим скромным вооружением; не сомневаемся, что нас можно расстрелять, взорвать, поджечь дом и осуществить это при полной безопасности для нападающей стороны.
— Так в чем же дело? — изумился Чаплин.
— А дело в том, — продолжал спокойно Никифоров, — что эти меры принесут гораздо больше вреда тому порядку, для охраны которого в нашей стране существуют пули, виселицы и ссылки.
— Я не собираюсь вас расстреливать, — ответил после короткого раздумья Чаплин. — Но не могу и допустить свободных отношений ссыльных с городским населением. Предупреждаю: сегодня же дом оцепит полиция…
Чаплин и Никифоров расстались более чем холодно. А к вечеру двадцать полицейских заняли посты вокруг дома Романова на Поротовской, Монастырской, Мало-Базарной улицах и на набережной Лены — видимо, романовцев решили взять измором.
Теперь в Романовке насчитывалось пятьдесят семь человек. Они с трудом разместились в трех больших и двух маленьких комнатах дома. Спали на полу, не раздеваясь. Через каждые два часа меняли караулы. Дежурные и разводящие с фонарем отыскивали место, куда поставить ноги, чтобы разбудить очередной наряд и не наступить на спящих. Женщины несли службу наравне с мужчинами, но и мужчины были обязаны выполнять женскую работу, стряпать, убирать… Миша Оржеровский, казалось, ни на минуту не разлучался с фотоаппаратом. Он делал один снимок за другим.
Иголкин аккуратно доставлял по три-четыре раза в день записки из дома купца Кондакова. Таким образом, осажденные были довольно подробно информированы о том, что происходило за стенами дома Романова. Впрочем, в первые дни участники протеста могли еще свободно гулять по двору под охраной специально созданного для этих целей отряда, вооруженного берданками. Городовые и не пытались заглядывать во двор.
В Романовку проскальзывал то один, то другой товарищ из города, пользуясь тем, что полицейские часто оставляли свои посты и ходили погреться в соседние дворы, а порою исчезали и на более длительные сроки в ближайших трактирах. Последним пополнением (они вошли в счет пятидесяти семи) был лихой въезд на санях веселых грузин: Мирзабека Габронидзе, Ираклия Центерадзе и Мираба Доброжгенидзе — крестьян из Озургетского уезда Кутаисской губернии, сосланных в Якутск за организацию аграрных беспорядков. Под бурками, с которыми они не расставались и в Якутске, товарищи-грузины привезли ружья и большой запас патронов. Вместе с ними в дом Романова прибыл офицер Владимир Петрович Бодневский. Он был осужден за то, что призывал солдат не стрелять в демонстрантов. Вместе с Бодневским появился и его друг — Виктор Яковлевич Рабинович, еще совсем молодой человек. Он недавно окончил реальное училище и был сослан в Якутск по делу Одесского комитета РСДРП.
В Романовке собрались представители почти всех народов, населяющих Российскую империю. Тон, как говорится, задавали большевики вместе с ссыльными, которые примыкали к ним по своим политическим убеждениям. Затем шли бундовцы. Остальные принадлежали к различным группировкам и национальным социал-демократическим партиям или же вообще не состояли ни в каких партиях. Они попали в ссылку за сочувствие и помощь революционерам или за участие в революционных демонстрациях. Среди беспартийных внимание привлекал Бодневский. Дворянин Бодневский в молодости увлекался учением Льва Толстого. Но со временем он из толстовского вероучения выбросил христианскую формулу непротивления злу. Владимир Петрович сохранил лишь презрение к тунеядцам и тунеядству, ненависть к завоевательным войнам, к порабощению других народов, ко всякому насилию и произволу. Участвуя в бесславном походе, который русский царизм предпринял вместе с другими, империалистическими державами для подавления народно-освободительного боксерского восстания в Китае, Бодневский своими глазами увидел, что творили английские, немецкие и иные «цивилизаторы». Человек честный, справедливый, он не мог оставаться равнодушным, бесстрастным наблюдателем и всячески старался удержать подчиненных ему солдат от насилий над свободолюбивым китайским народом, народом-тружеником.
Вернувшись из Китая, Бодневский немедленно подал в отставку, отказавшись, как и Костюшко-Валюжанич, от блестящей карьеры гвардейского офицера. Взяв за образец героя романа «Что делать?» Рахметова, Бодневский вскоре после своей отставки ушел из дому. Как и Рахметов, он работал грузчиком на пристанях, был бурлаком, скитался по всей стране. И всюду он призывал людей к братству, безбоязненно разъяснял народу то зло, которое несет служба в армии, жандармерии, полиции, то есть служба, поддерживающая угнетение народов. Свои поучения Бодневский облекал в форму евангельских проповедей. Полиция косилась на него, несколько раз сажала в тюрьмы. Однако помня о дворянском происхождении и чине поручика запаса, Бодневского считали просто выжившим из ума, блаженным барином, который впал в сектантство или иную религиозную ересь… Поэтому, продержав небольшой срок в заключении, его, как правило, выпускали до какой-нибудь очередной истории. Так продолжалось до тех пор, пока Бодневский не начал призывать солдат переходить на сторону рабочих. Тогда-то его и сослали в Сибирь.
