Ирина Блауберг - Анри Бергсон

Ознакомительная версия.

Итак, «существовать в памяти» или, иными словами, существовать тем способом, который «свойствен духовным образованиям», означает «существовать в сознании», только понятом широко, как охватывающее и бессознательные состояния. Двойственность бергсоновской трактовки памяти, возможно, связана с той проблемой, которую впоследствии русские интуитивисты решили путем выделения в потоке сознания вневременной, или сверхвременной, стороны, к которой они отнесли, в частности, память (мы остановимся на этом в последней главе). Бергсон, очевидно, не принял бы такого решения, и это связано с тем обстоятельством, что в его концепции, как мы отмечали в главе 2, нет отчетливого разделения формы и содержания сознания: длительность фактически объемлет собою и то, и другое, являясь потоком взаимопроникающих состояний и вместе с тем организуя эти состояния, сопрягая их во внутреннее единство. Темпоральность сознания на его глубинном уровне для Бергсона абсолютна – он не выделяет в потоке сознания (во всяком случае явным образом) чего-то такого, что выходило бы за рамки времени. Но, подчеркнем еще раз, в «Материи и памяти» мы не найдем ясного ответа на рассмотренные выше вопросы. Бергсон будет возвращаться к ним и впредь и впоследствии выскажется более четко. Безусловно здесь одно: неосознаваемые представления, с его точки зрения, оказывают огромное влияние на жизнь человека, поскольку в них-то и заключена его, скажем так, духовная «виртуальная реальность», или, если прибегнуть к выражению несколько затертому, но в данном случае приобретающему точный смысл, «духовный потенциал». Но глобальные следствия такого понимания памяти обнаружатся лишь позже, в последней главе «Материи и памяти», где Бергсон сделает решающий шаг от психологии памяти к метафизике духа.

Изучение процесса актуализации виртуального существования, выявление различных способов такой актуализации позволяет, по Бергсону, по-новому осветить многие психологические и философские проблемы. С этой позиции он рассматривает разные типы согласования восприятия и воспоминания, соотнесенности двух форм памяти и, соответственно, – различные типы людей. Для «хорошо уравновешенных умов», т. е. людей, лучше всего приспособленных к жизни, характерно постоянство такого согласования; в этом случае человек следует требованиям наличной ситуации, не давая излишней воли бесполезным воспоминаниям. Такой человек обладает здравым смыслом, или практической смекалкой (с. 256). Он представляет собой золотую середину между двумя крайностями: импульсивным человеком, живущим преимущественно в сфере настоящего и непосредственно реагирующим на него, и мечтателем, который существует, наоборот, в прошлом и не пытается приспособить свои воспоминания к актуальной ситуации, к требованиям действия. Это можно сравнить с состоянием сна или грезы; такой же характер носят и некоторые явления умопомрачения, помешательства. Здесь вновь, как видим, возникает и углубляется важная для Бергсона тема гармонии мыслей и чувств человека, унаследованная им от античных философов и развитая в работе «Здравый смысл и классическое образование». В связи с этим отметим один момент, касающийся трактовки свободы. Поскольку именно память играет преимущественную роль в духовной жизни, ее развитие определяет и меру человеческой свободы. Но, говоря о свободе, Бергсон не делает того вывода, который, казалось бы, напрашивается из его анализа. Если живое существо становится свободным по мере преодоления закона необходимости, присущего материи, то наиболее свободным должен быть тот, кто более всего оторван от материи, т. е. живет воспоминаниями, – описанный выше мечтатель. Однако для Бергсона этот тип – крайность, а не образец. Оба изображенных им крайних типа в чем-то ущербны, из-за чрезмерной связи с материальными потребностями или, наоборот, чрезмерного отрыва от реальности: обоим недостает гармоничного отношения к миру, поэтому в данной плоскости Бергсон не может рассуждать о свободе. Здесь, как и в «Здравом смысле», уточняется та неясность, которую мы отметили при анализе «Опыта»: не к бегству от мира в область грезы, сновидения призывает Бергсон, а к духовному усилию, выражаемому в представлении о памяти, но памяти, не оторванной от реальной жизни, а скорректированной с ней, соизмеряющей с ней свое движение.

Таким образом, процесс взаимодействия человека с реальностью, в котором существенную роль играют и тело, и сознание, в том числе высшие духовные способности, Бергсон описывает как многоплановый: в нем совершается переход от одного плана, или среза сознания, к другому, от плана действия к плану грезы. Ассоциативная психология, по его мнению, перепутала и смешала эти планы, расположив все воспоминания в одной плоскости и не сумев объяснить принцип образования ассоциаций. Впрочем, и противники ассоцианизма «последовали за ним в этой области. Они упрекают его лишь в том, что он объясняет ассоциациями высшие формы духа, а не в том, что он не понял истинной природы самой ассоциации» (с. 311).

В связи с вопросом об ассоциациях Бергсон исследует проблему формирования общих идей. В самом деле, как мы можем мыслить общее, как переходим от индивидуальных, конкретных ощущений и восприятий к общим идеям? Эта проблема относится в числу тех, по поводу которых философы ломали копья в разные эпохи, предлагая свои, зачастую диаметрально противоположные, решения. Вспомним хотя бы Платона и критику Аристотелем его учения об идеях, средневековый номинализм и реализм, в Новое время Гоббса, Локка и Юма, и еще многих других, не говоря уже о философах XX века. Вот за этот «твердый орешек» и берется теперь Бергсон, чтобы показать, что данная проблема вполне разрешима в рамках его концепции восприятия и памяти, а тем самым продемонстрировать несостоятельность ассоцианизма. Правда, он делает оговорку, что рассмотрит только один вид общих идей – те, что основаны на восприятии подобий: нужно начинать не с постановки вопроса о восприятии индивидуального предмета, как это делает номинализм, и не с проблемы понимания рода, как поступает концептуализм, а с некоего опосредующего знания, чувства подобия. Поскольку наше восприятие по происхождению утилитарно, то в реальной практической ситуации нам важнее всего уловить ту ее сторону, которая отвечает нашей потребности; а потребность связана с подобием или качеством: сходные ситуации влекут за собой тождественные реакции, а из этого впоследствии и вырастают создаваемые сознанием общие идеи. Такое понимание, по Бергсону, позволяет преодолеть тот логический круг, с которым сталкивались и номиналисты, и концептуалисты: чтобы обобщать, необходимо уже уметь абстрагировать, а чтобы с успехом абстрагировать, нужно предварительно обобщить. В трактовке Бергсона, сходство, на которое первоначально опирается сознание, – «это сходство прочувствованное, прожитое или, если угодно, выделяемое автоматически». А то сходство, к которому оно приходит, создавая общую идею, – «разумно воспринимаемое, или мыслимое» (с. 261).

Таким образом, в процессе образования общих идей сознание непрерывно движется от плана действия к плану грезы, от двигательных привычек к воспоминаниям, в которых и отображается подобие, сходство наличной ситуации с прежними. Этим можно дать адекватное объяснение тем явлениям ассоциаций по смежности и сходству, которые ассоцианисты толкуют как случайные или обусловленные некоей таинственной силой. Такие ассоциации – единственные, которые практически полезны для жизни, потому они и выступают на первый план и прежде всего попадают в поле зрения психологов. Когда сознание удаляется в этом процессе от плана действия к плану грезы, сходство и смежность, вначале почти слитые друг с другом, разделяются: для памяти это уже не так важно, как для действия. Бергсон, стало быть, стремится выявить глубинную причину формирования ассоциаций, подчеркивая, что восприятия – это не какие-то разрозненные психологические атомы, которые случайно оказываются соединенными с другими восприятиями, а части сложной системы, существующие в единстве и согласованные друг с другом: воспоминания при этом тоже не представляют собой рядоположенных элементов: среди них всегда существуют преобладающие, наиболее яркие, вокруг которых выстраиваются остальные, и таких «ярких точек» становится все больше по мере расширения памяти. «…Наша личность, вся в целом, с тотальностью наших воспоминаний, оставаясь нераздельной, входит в восприятие настоящего момента» (с. 264), что и обусловливает образование ассоциаций.

Наконец, учение о памяти позволяет понять и возможность забывания, над чем долго размышлял Бергсон. Этот вопрос встал перед ним еще раньше, в связи с трактовкой длительности. Ведь забывание – неоспоримый психологический факт; но, казалось бы, вместе с ним в сознание входит та отрывочность, фрагментарность, которую отрицал Бергсон, говоря о непрерывном потоке взаимопроникающих состояний. Если сознание представляет собой реальное время, длительность, если в нем столь существенную роль играет память, то как мы можем что-то забыть, почему какие-то события, впечатления выпадают из нашей памяти? Бергсон предлагает следующий ответ. Мы забываем что-либо потому, что совершающееся действие не требует от нас актуализации соответствующих воспоминаний. Но это относится только к механической памяти. Память же спонтанная не зависит от подобных условий, она сопряжена с длительностью и образует чисто духовную реальность, духовное измерение человеческого бытия. Поэтому на самом деле окончательно мы ничего не забываем, ибо всегда несем с собой все свое прошлое, но воспоминания, не представляющие в данный момент практического интереса, оттесняются в глубины памяти и ждут там своего часа, чтобы «прорваться», когда это будет нужно, к поверхностным слоям сознания. Таким образом, именно «материальность вкладывает в нас забвение», – цитирует Бергсон одного из своих учителей, Феликса Равессона (с. 272)[208].

Ознакомительная версия.