Глава 23
Гарсон провел нас к заказанному столику. Вечер еще только начинался, и публика понемногу заполняла места. Столик наш оказался почти в середине зала, возле маленькой, из белого мрамора колонны, рядом с огромной деревянной кадушкой, в которой, судя по широкому стволу, росла очень старая пальма.
Лариса в этот вечер решила покорить всех, она явно была в ударе. Мужчины не сводили с нее глаз, а посмотреть было на что: узкое платье от Диора из шелкового крепа цвета пармской фиалки и ожерелье из аметистов и бриллиантов. Тонкой кожи перчатки по локоть, окрашенные в тон платья.
Со сцены доносилась знакомая мелодия аргентинского танго, а в воздухе витал аромат каких-то восточных благовоний, уюта и спокойствия. Сам того не замечая, я пригласил ее на танец так непринужденно и галантно, как если бы я проделывал подобное по нескольку раз в неделю в разных салонах европейских столиц.
— А голос крови значит никак не меньше, чем воспитание, — нежно проговорила мне Лариса. — Как ты считаешь, дорогой?
Что я мог считать? Я улетел от кайфа. Я блаженствовал.
— Да, безусловно, ты, как всегда, права, — ответил я, думая о другом. Да и о чем можно говорить в такой момент? Она конечно же знала, что неотразима, и пыталась, нежно кокетничая, свести меня с ума, и у нее это неплохо получалось. Так что, когда кончился танец, я не знал, радоваться мне этому или быть в печали — так эта фея вскружила мне голову. Но слава богу, разум еще не покинул меня.
Изучая меню и одновременно задавая мне разные вопросы, Сергей был приятно удивлен, когда узнал о моих предках и о том, что я долгие годы прожил в Москве у своего деда. Под долгими годами я, конечно же, подразумевал и некоторые из них, проведенные в заключении.
Тем временем подошел гарсон, мы сделали заказы, и Сергей наконец обратился ко мне с вопросом, которого я ждал уже добрых полчаса:
— Что вы будете пить, Заур?
И тут мне в голову пришла оригинальная мысль, осуществив которую, я, можно сказать, и определил дальнейшее отношение к себе этого славного семейства.
— Бордо белое, сухое, урожая тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, — подняв только глаза, проговорил я гарсону тоном маркиза, с апломбом, давно заученным в камерах Бутырского централа.
— Бордо у нас, конечно, есть, но, к сожалению, я не знаю года сбора урожая. Подождет ли господин, пока я это выясню? — вытянувшись в струнку, будто солдат на параде, и «почувствовав клиента», как говорят официанты на южных курортах России, проговорил гарсон, ожидая ответа.
— Да, конечно, — ответил я не сразу, боковым зрением промацовывая обстановку, — мы отмечаем маленький юбилей, и хочется, чтобы этот вечер оставил у нас приятные воспоминания.
— О, можете быть в этом уверены, господа, — медленно и с достоинством, приличествующим официантам таких заведений, как это, проговорил гарсон, — я все сделаю для того, чтобы у вас остались неизгладимые впечатления от этого чудесного вечера.
Он стоял между дамами и, уже не в первый раз склоняя голову, пытался разглядеть своим ястребиным взором сапфировый перстень, который был надет на мизинец моей пассии. Но, схлестнувшись с моим диким взглядом, как бы стушевался и, уже не сводя с меня глаз, проговорил покорно, как и подобает слуге:
— Позволит ли мне господин на время отлучиться, чтобы оформить заказ?
— Да, да, ступайте, любезный, — уже почти не глядя на него, проговорил я, сопровождая свое милостивое согласие высокопарным жестом английского лорда. Этот наглец заслужил такое обращение и, судя по его походке, кажется, это понял.
В этот момент я действительно чувствовал себя так, будто и вправду являюсь тем, за кого себя выдаю. В глубине души мне даже стало обидно за то, что я пытаюсь пустить пыль в глаза какому-то официанту. Я сидел, откинувшись на спинку кресла, смотрел на эстраду и молча ожидал продолжения начатого мной спектакля. За столом на некоторое время воцарилась тишина, которую, как всегда, нарушила женщина.
— А почему именно тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, Заур? Эта дата связана у вас с чем-нибудь приятным? — полюбопытствовала Наташа.
— Приятным? О да, Наташенька, с весьма приятным, ведь это год рождения Ларисы, а в это время, я уверен, на свет не могло появиться ничего плохого.
Надо было видеть в этот момент лицо моей возлюбленной: оно буквально светилось радостью и счастьем. Стрела, пущенная в цель, сразила ее даже быстрее, чем я того ожидал.
Завершение того маленького банкета прошло «на высоком уровне», как принято говорить в дипломатических кругах, и определило наши взаимоотношения с родственниками Ларисы. Так что все «кругом бегом, было ладом».
Как правило, наш день с Ларисой начинался с полудня. Прокувыркавшись до обеда в постели и перекусив наскоряк, мы пошли болтаться по городу. Но прежде я сделал два обязательных звонка: домой в Махачкалу и Харитоше в Москву. Там по-прежнему все было тихо и спокойно, и это не могло не радовать беглеца.
Еще в Питере я запасся несколькими разными по назначению русско-немецкими разговорниками и теперь по вечерам, закрывшись в своей комнате, зубрил отдельные слова, составляя из них предложения. Каков был наш план на завтра, в таком разделе разговорника я и искал нужную мне информацию, а на следующий день бравировал зазубренными фразами и составленными монологами. Иногда, проверяя на практике свои знания, я умудрялся вступать в споры и даже в некоторого рода диспуты с пузатыми бюргерами и мелкими чиновниками — завсегдатаями гамбургских пивнушек, собрав в кучу все диалекты Германии, Австрии и Швейцарии. И, говоря откровенно, у меня это неплохо получалось. По крайней мере, публика всегда оставалась в восторге от такого приятного собеседника. Правда, после столь славного общения почти всегда кто-то из них чего-то недосчитывался: кто часов, а кто и увесистого портмоне.
Это спектакль, где артистов было всегда великое множество, а зритель один — Лариса. Как она потом смеялась, а порой и хохотала буквально до слез, когда прямо на ее глазах несколькими минутами раньше я выволакивал из жилетного кармана какого-нибудь жирного фраера немца «котел», который прятал в ладони и придерживал двумя «мальцами», а остальными тремя отстегивал «цепуру».
В России подобная демонстрация могла бы мне очень дорого обойтись, но здесь, на другой планете, где у людей абсолютно иные восприятия как жизни в целом, так и Уголовного кодекса в частности, я чувствовал воровской простор и безнаказанность.
Я поражался приветливостью и обходительностью немцев, всегда славившихся своей чистотой и аккуратностью, дружелюбием и воспитанностью. Но моя неистребимая потребность обворовать кого-нибудь почти всегда брала верх над человеческой благодарностью. И как бы ни удавались мне красиво разыгранные роли и факирская ловкость рук, все же я чувствовал себя артистом из погорелого театра. Прекрасно понимая это, я мстил, как мог, всему свету.
