Однако все то, что знал Дмитрий, не могло идти в сравнение с тем, что он хотел знать. Он желал получить основательное образование. В Путивле на досуге он сделал довольно странную попытку. 20 апреля Дмитрий приказал позвать обоих иезуитов. К их великому изумлению, в присутствии нескольких русских он начал говорить им об истинной мудрости и о путях к ее достижению. По его словам, государь должен отличаться в двух областях: в искусстве войны и в любви к наукам. После такого вступления царевич без околичностей заявил, что хочет заняться изучением наук: капелланы же должны оказать ему помощь. Застигнутые врасплох, оба отца не знали, что ответить. Они опасались, как бы вождь армии не оказался плохим учеником, как бы он не забыл о грамматике, торопясь в сражения. Однако Дмитрий не принял никаких отговорок и согласился лишь на короткую отсрочку. На другой день, хотя и решив уступить, иезуиты еще раз попытались уклониться. Однако все отговорки были напрасны. Увидев в руках отца Андрея книгу, Дмитрий взял ее. То был Квинтилиан. Без дальних слов он пригласил духовников сесть и передал книгу отцу Андрею. «Пожалуйста, читайте эту книгу, — сказал он, — и объясните мне некоторые ее места. Я с удовольствием буду слушать вас». Первый урок, по всем показаниям, ограничился самыми элементарными объяснениями, но живо заинтересовал любознательного ученика. Дмитрий окончательно решил осуществить свой план занятий. Были организованы регулярные курсы. Утром один час посвящался философии, вечером же — грамматике и литературе. Оба наставника преподавали на польском языке, секретарь записывал за ними и переводил на русский язык, чтобы облегчить труд усвоения. Дмитрий держался, как настоящий ученик. Стоя с непокрытой головой, он серьезно повторял свой урок. Однако это ревностное учение продолжалось недолго. Русские начали с недоверием относиться к частым и продолжительным свиданиям царевича с иезуитами. Стали распространяться неблагоприятные для Дмитрия слухи, и через три дня занятия были прерваны. Дмитрий никогда больше не возобновлял своих уроков. Но его отношение к обоим иезуитам осталось прекрасным. Отец Андрей постоянно служил ему секретарем для переписки на латинском языке. Правда, отношение это испытывало некоторые колебания. Когда счастье улыбалось Дмитрию, он пытался отдалиться от капелланов; однако несчастье опять быстро сближало его с ними, и временное охлаждение вознаграждалось еще большим вниманием и лаской. Тогда с благодарностью царевич припоминал услуги, оказанные ему отцами. Он приглашал их к своему столу и по русскому обычаю поднимал чашу за здоровье генерала, отца провинциала и всей армии Иисуса. В такие минуты язык Дмитрия развязывался. Он устремлял свой взор в будущее и обычно возвращался к своей любимой теме о культуре и прогрессе. Он с нетерпением ждал того момента, когда одновременно в различных частях его страны будут основаны многочисленные коллегии. Его живо интересовали их деятельность и даже расходы на их устройство. Речи Дмитрия были весьма определенны; поэтому отцы полагали, что они накануне создания новых школ, почему они и просили необходимых полномочий для устройства этого дела.
Даже в повседневной жизни Дмитрий был предупредителен и любезен. Его манеры отличались тонкой учтивостью. Он желал, чтобы капелланы пользовались теми же удобствами, что и он. Он осведомлялся об их здоровье, заботился об их экипаже и лошадях, дарил им ткани и образа для капеллы и даже уплачивал их текущие мелкие расходы. Особые знаки симпатии придавали еще большую цену этому вниманию. Однажды, надев священнический баррет, Дмитрий смотрелся в зеркало. «Этот головной убор удивительно идет вам, — сказал ему один поляк, — однако вас должна украшать корона». «Что касается меня, — ответил царевич, — то я не отказываюсь от мысли когда-нибудь впоследствии постричься в монахи». Нетрудно догадаться, каких монахов он имел в виду.
С другой стороны, каковы бы ни были личные чувства Дмитрия, ему было выгодно поддерживать добрые отношения с иезуитами. Благодаря своей деятельности оба отца приобрели значительное влияние в армии. Их палатка служила капеллой и была открыта. Солдаты собирались там, чтобы прослушать мессу, проповедь или получить наставление. Приходилось полными пригоршнями бросать добрые семена в эту невежественную и грубую массу. В течение Рождественского и Великого постов религиозное рвение этой паствы удвоилось. Большие праздники справлялись весьма торжественно и сопровождались пальбой из пушек и военной музыкой. Во время Пасхи для солдат было устроено драматическое представление Страстей Господних. Оно преисполнило русских величайшим восхищением. Каждый день нес капелланам заботы: они посещали больных, ухаживали за ранеными, обходили перед сражением ряды и отважно шли впереди войска к стенам осаждаемых городов. Таким образом, между солдатами и двумя священниками создавалась крепкая духовная связь. Дмитрий скоро заметил это и был достаточно предусмотрителен, чтобы извлечь пользу из своих наблюдений.
Деятельность иезуитов почти исключительно ограничивалась средой поляков. С русскими, бывшими в армии, приходилось соблюдать некоторую осторожность, довольствуясь хотя бы мирным сожительством с ними. Дмитрия и без того подозревали в латинизме; предрассудки в среде его соотечественников чересчур глубоки, чтобы можно было думать о сближении. Что касается казаков, то они были заняты исключительно тем, как бы больше получить добычи, и, за немногими исключениями, не интересовались религиозными разногласиями.
Напротив, простой народ был более доступен влиянию иезуитов — особенно в Путивле, где армия стояла в течение долгого времени. Черная ряса здесь не внушала к себе страха. Многие присутствовали на проповедях и службе духовников; наиболее же смелые проникали к ним и на дом. Тут многое возбуждало любопытство посетителей: самые обычные предметы в их глазах были чудом. Особенно интересовал их священнический баррет. Они внимательно рассматривали его со всех сторон, пробуя даже примеривать его на себя. Скоро иезуиты стали известны всему городу. Дети показывали на них пальцами и бежали им навстречу, когда выходили из дому. Некоторые жители, быть может, подученные поляками, попросили у капелланов, чтобы научили их читать и писать. Один священник простер свою любознательность до того, что захотел изучить латинский язык. Некий молодой человек предложил сопровождать своих будущих наставников до самой Москвы. Все эти выражения симпатии трогали сердца иезуитов. Они не скрывали своего расположения к русскому народу и питали беспредельные надежды. Им хотелось видеть возможно больше работников на ниве, на которой зрела уже жатва.
