Как поразила поэта эта «акция» говорит хотя бы то, что за год до смерти он вновь вернулся к этим стихам, внеся в них исправления. Дата этого возвращения точно зафиксирована — 9 февраля 1877 года, в то время как обычная ситуация для стихов Некрасова — это отсутствие дат или даты сознательно затемненные…
«Горящие письма» завершаются восклицаньем: Безумный шаг! Быть может, роковой…
Действительно, за Панаевой числится этот безумный шаг: она сожгла не только свои письма к поэту, но и письма Н. А. к ней (сама и с помощью дочери, писательницы Евдокии Нагродской)[218].
Так ли уж хотел Некрасов сохранить эти письма?
В стихотворении 1852 года «О письма женщины нам милой!» читаем:
О письма женщины нам милой!
От вас восторгам нет числа,
Но в будущем душе унылой
Готовите вы больше зла.
В стихотворении предвидится миг, «когда погаснет пламя страсти», в этом случае предполагаются два пути. Первый — «Отдайте ей ее посланья» и второй: «Иль не читайте их потом». Чтение любовных писем может разбудить мучительную тоску или «ревнивую злобу». По-видимому, послания все же были отданы Панаевой «на расправу». Однако, сам поэт тоже имел некоторое внутреннее побуждение с ними расправиться, хотя от последнего шага удерживался.
Подчас на них гляжу я строго,
Но бросить в печку не могу.
Завершается стихотворение трехстишием, которое через четыре года почти дословно повторится в «Прощанье»:
Но и теперь они мне милы —
Поблекшие цветы с могилы
Погибшей юности моей
Мне эти письма будут милы
И святы, как цветы с могилы, —
С могилы сердца моего.
(«О письма женщины
(«Прощанье», 1856)
нам милой», 1852)
Письма еще не сожжены, не горят у него на глазах. Они еще бережно складываются в портфель и хранятся там. Он еще может позволить себе отнестись к ним как к реликту прошлого, уже слегка поблекшему.
О письмах говорится также в двух более ранних стихотворениях (1850 года). Оба написаны в период отсутствия Авдотьи Яковлевны в Петербурге, она, в одиночестве, отбыла на лечение за границу.[219]
Некрасов воспринял отъезд Панаевой как некую рубежную веху в их отношениях. В стихотворении «Да, наша жизнь текла мятежно…» последовательно рассматривается вся история их отношений с А. Я. вплоть до наступившей разлуки. С начала любви прошло едва ли больше четырех лет[220], но чувство развивалось так бурно и интенсивно для обоих, что расставание (пока временное, но кто знает?) оказалось «неизбежным».
Да, наша жизнь текла мятежно, Полна тревог, полна утрат, Расстаться было неизбежно — И за тебя теперь я рад!
(«Да, наша жизнь текла мятежно», апрель-сентябрь 1850)
Обращаю внимание на слово «утраты». По предположению Я. 3. Черняка и К. И. Чуковского, как раз в это время, в 1849–1850 году, умер новорожденный сын Панаевой и Некрасова[221]. Известно также, что в 1847-48 году они потеряли первого ребенка (чему посвящено некрасовское стихотворение «Поражена потерей невозвратной…» (1847–1848?). Так что утраты были, и утраты тяжелые, совместно переживаемые…
Поэт лукавит, говоря, что «рад» за уехавшую подругу. Его чувства далеко выходят за пределы, очерченные этим словом. Отъезд любимой не прибавил ему радости, наоборот, он томится, испытывает муки ревности… В состоянии, когда отсутствует желание жить дальше (Не знал бы я, зачем встаю с постели…), одно утешение для него — письма от А. Я. Их он называет «заветные листы». Содержание их обычно для близких любящих людей: здорова ли? что думает? легко ли… живется в чужих странах? грустит и скучает или нет? Это стихотворение-воспоминание о начале и развитии их любви кончается откровенным признанием ревнивца:
Но мысль, что и тебя гнетет тоска разлуки.
Души моей смягчает муки.
Весь срок пребывания любимой за границей (а это почти полгода — с апреля по сентябрь) для оставленного поэта — время ожидания писем. Все остальное, вся прочая жизнь — не в зачет. Лучше бы вообще не жить — пребывать в состоянии бездумного сна и ждать ее возвращения. Опираюсь на строчки в начале стихотворения:
Желал бы я, чтоб сонное забвенье
На долгий срок мне на душу сошло…
«Долгий срок» — это, судя по всему, те самые полгода отсутствия любимой, так отчетливо зафиксированные в дате написания стихотворения.
Еще одно лирическое признание, написанное в то же самое время и имеющее ту же самую фиксированную дату: апрель-сентябрь 1850 года — «Так это шутка? Милая моя…».
Сопоставляя эти стихи с «Горящими письмами», можно убедиться, как непросты на самом деле были отношения, связывающие Некрасова с Панаевой.
Во всяком случае, то, что формулирует поэт в стихотворении 1856–1857 года, плохо согласуется с содержанием более ранних стихов. Вчитаемся в тексты.
Так это шутка? Милая моя,
Как боязлив, как недогадлив я!
Я плакал над твоим рассчитанно-суровым,
Коротким и сухим письмом;
Ни лаской дружеской, ни откровенным словом
Ты сердца не порадовала в нем.
(Так это шутка? Милая моя…, 1850)
Если переложить стихи на смиренную прозу, то получится, что любимая написала поэту что-то очень злое, язвительное и несправедливое, над чем он «плакал и страдал», не понимая причины столь сильного озлобления. Но в следующем письме ему было объявлено, что «это шутка». Ничуть не возмутившись таким странным поворотом, лирический герой ликует и празднует победу.
И сердце шлет тебе благословенья,
Как вестнице нежданного спасенья.
Такую реакцию хочется назвать детской — недаром далее следует сравнение с ребенком, которого няня нарочно оставляет одного в лесу, тем самым приведя его в смятение, вслед за чем, как ни в чем не бывало, появляется перед ним. Бедный ребенок «все забыл» и «к сердцу жмет виновницу испуга, как от беды избавившего друга». Но это дитя, не понимающее «коварства» няни. А тут взрослый, почти тридцатилетний человек, сознательно не желающий замечать затеянной с ним игры. Скажем, однако, несколько слов о «героине» некрасовской лирики.
Авдотья Яковлевна Панаева. Была она человеком замкнутым, молчаливым и гордым. Признанная красавица, в браке с небогатым дворянином Иваном Панаевым, счастья не нашла — разве что избежала судьбы «актерки», предначертанной ей актерской профессией родителей[222]. Тяжелые детство и юность, а затем неопределенность положения «подруги Некрасова» при официальном статусе жены Ивана Панаева, не сделали ее характер более мягким и податливым. Чернышевский, близко наблюдавший ее и Некрасова, при всем сочувствии к ней, как-то обмолвился: «Невозможная она была женщина»[223]. Но и Некрасов, прошедший тяжелую школу жизни, ангелом не был. Соединились они уже не в юные годы[224], и к этому сроку у обоих на сердце накопилось много горечи. Оба были импульсивны и горячи, с взрывными энергичными характерами. Правда, энергия Некрасова то и дело сменялась апатией и глубокой депрессией.
