«Провинциал-фискал упомянул в допросе о каком-то письме царицы; но в нем, по его ж словам, ни о здоровьи государя, ни об измене, ни о бунте не написано, то и не следовало Терскому упоминать об этом письме, разве по злому его умыслу и к поношению чести ея величества, понеже он, Терский, допрашивал о укрывательстве в похищении казны ея величества зятем его, Деревниным, а к этому без всякой причины присовокупил в допросе злым его, Терскаго, воровским, отчаянным вымыслом (письмо) о чести ея величества, чего ему, ежели бы не по злобе к поношению чести ея величества, приказной публике тем допросом предавать не надлежало. Притом когда не взыскивали на нем вора Деревнина, тогда он ни о каком письме не упоминал, а когда стали онаго вора на нем приказным случаем взыскивать, и он, Терский, умыслил воровски упомянутое оклеветание и за злобу начал чинить. Если же в письме была какая-нибудь важность, — весьма ловко заключал составитель объявления, — то, не отдавая его Деревнину и не предавая приказной публике, Терский должен был представить его куда следует»[118].
Обстоятельство это, по мнению составителей объявления, до такой степени было важно, что они от имени царицы просили полицию допросить Терского в застенке и пыткой принудить его представить Деревнина.
Просьба царицы была бы выполнена непременно в самом скорейшем времени и с величайшим старанием. Тайный доносчик, фискал Терский, совершенно случайно сделался бы мучеником приказной публичности, страдальцем за гласность, но его спасла попечительная — не матушка, а Тайная канцелярия!
Дело в том, что еще за два дня до рокового 29 сентября сын Терского, Иван, явился туда с челобитьем; в нем он изложил ход дела и намерение полиции пытать его отца в то время, когда за батюшкой есть тайное государственное дело. Была ли эта выходка со стороны молодого Терского благородным порывом как-нибудь спасти отца, или старик нашел возможность передать — сыну такое поручение — неизвестно; как бы то ни было, только, слово: тайное государственное дело — имело обычную силу.
В тот же день, 27 сентября, послан был в полицию указ Скорнякова-Писарева немедленно прислать к нему в Тайную — Григорья Терского.
Не приятно было это повеление ни царице с Юшковым, ни Грекову, от которого с терско-деревнинским делом ускользал из рук весьма лакомый кусок; три дня не высылал он Терского в надежде повымучить от него что-нибудь интересное для царицы, но далее мешкать было нельзя, ослушаться могущественной Тайной канцелярии — дело невозможное, и 30 сентября, не без грусти, расторопный обер-полицмейстер препроводил Терского по назначению. До какой степени ему не хотелось с ним расстаться, видно из того, что дело его не было препровождено в Тайную, а отправлено о нем доношение, в котором тщательно подобраны были самые грозные обвинения и против него, и против Деревнина.
1 октября члены Тайной канцелярии из допроса, снятого с Терского, узнали, что государственное дело, о котором писал его сын, состояло в ведении за Деревниным цифирного письма царицы к Юшкову, которое он видел, но разобрать не мог.
Тотчас же поручено молодому Терскому привести Деревнина. Стряпчий на этот раз не скрылся, сведав, что дело перешло в Тайную канцелярию, не столь доступную влиянию и подкупу царицы Прасковьи и ее фаворита; наконец, в уверенности, что новые судьи его, как лица посторонние, будут беспристрастнее, он поспешил из дома Юрьева (где скрывался) явиться на призыв.
В первом же допросе обстоятельно познакомив членов Тайной канцелярии со своей генеалогией и подробностями формулярного списка, Деревнин рассказал, как и где нашел он злополучное письмо, как хотел его предъявить государю императору; рассказал о преследованиях Юшкова и тут же представил злополучное письмо генералу и гвардии полковнику Ивану Ивановичу Бутурлину, одному из членов канцелярии.
Бутурлин поспешил завернуть письмо в особый пакет и запечатал собственной печатью.
Весть о сыске Деревнина быстро прилетела к царице. Она поручила обер-полицмейстеру добыть ей «злодея стряпчего», и Греков в тот же день представил в Тайную канцелярию убедительнейшую и настоятельнейшую просьбу препроводить к нему Терского с Деревниным для розыску и окончания начатого дела[119], причем ссылался на известный нам указ Петра 18 января 1721 г., всемилостивейше даровавшего право полиции чинить пытки и экзекуции по всем «приводным и воровским делам», ссылался на сенатскую инструкцию, — все было напрасно. Тайная канцелярия очень хорошо знала, что ее собственная коллекция всевозможных инструментов для пыток и вообще «допросов с пристрастием» несравненно богаче подобного же музея полицейской канцелярии; что в случае нужды она и сама сумеет разыскать кого бы то ни было, и потому не обратила внимания на просьбы Прасковьи и Юшкова, переданные устами любезного обер-полицмейстера.
Глас его остался — гласом вопиющего в пустыне.
Пылая гневом и жаждой мести, благоверная царица Параскева Федоровна решилась наконец покинуть село Измайлово и самой добыть либо Деревнина, либо свое цифирное письмо[120].
Благоверная государыня, взмилуйся и помилуй! Статно ли то, что ты делаешь и что есть хорошего?
Стремянной Иевлев 2 окт. 1722 г.
На другой день, 2 октября 1722 г., Прасковья отложила поездку в Москву до вечера, может быть, потому, что утром либо она сама, либо ее приближенные были развлечены любопытной, хотя и обыкновенной в то время сценой: близь города колесовали трех человек убийц и фальшивых монетчиков; они получили только по одному удару колесом, по каждой руке и ноге; колесо изломало руки, перебило ноги, но преступники остались живы, и их крепко привязали лицами к колесам[121]. Зрелище было отвратительное; один из них, старик, изнеможенный предварительными пытками, через несколько часов после казни испустил дух; но остальные, молодые парни, долго еще боролись со смертью; можно было думать, что они проживут на колесе, как это и случалось, двое, трое, даже четверо суток. Молодцы были румяны; равнодушно, чуть не весело поглядывали по сторонам и ни стоном, ни жалобой не обнаруживали страданий. Один из них, к величайшему изумлению толпящихся зрителей, с большим трудом поднял размозженную руку, повисшую меж зубцов, отер себе рукавом нос и опять сунул ее на прежнее место.
Но эффект был еще поразительнее, когда тот же страдалец, заметив, что он замарал колесо несколькими каплями крови, с страшным усилием вновь вытащил изувеченную руку и бережно обтер колесо.
