Им пришлось отойти в сторону, уступив дорогу процессии священников в белом. Двое из них несли на черном шесте ящик, задрапированный белым шелком. Ящик был украшен богатым, искусно вышитым гербом.
Верующие, мимо которых проходила процессия, склонялись в глубоком поклоне. Склонилась в поклоне и Кийоми.
— Что в ящике? — спросил Равенсбург.
— Обед для Иэясу, великого сегуна!
— Для Иэясу? Но он же умер сотни лет назад!
— Да, он умер двести лет назад, и с тех пор его дух живет там, в храме.
— И что, духа кормят?
— Да, кормят, но, конечно, символически.
Ему нечего было возразить. Кийоми, во всяком случае, считала, что это в порядке вещей.
— Давай-ка лучше взглянем на большой гонг, —предложил он.
— Хочу рискнуть — вдруг мне удастся заставить великана заговорить.
По шуршащему гравию они направились к деревянной постройке, стоявшей на четырех подпорках из древесных стволов, которые увенчивала соломенная крыша. Под ней висел гонг. Говорили, что крупней его в мире нет. Перед гонгом на двух прочных канатах был подвешен ствол дерева, такой толстый и тяжелый — как таран, что применяли древние римляне, чтобы взломать ворота осажденного города. Головная часть ствола была обита кожей, она ударяла по гигантскому гонгу.
— Только не напрягайся, — предупредила Кийоми, — не забывай о своих сломанных ребрах.
Равенсбург изо всех сил уперся плечом в могучий ствол. И совсем уж хотел отказаться от своей затеи, как вдруг этот тяжеленный снаряд стронулся с места. Постепенно набрав ход, он с силой ударил по бронзовому кругу.
Оба почувствовали, как вокруг задрожал воздух. Раздался звук, который, казалось, заполнил собой Вселенную. Низкий, глухой гул еще долго стоял в воздухе и наконец затих.
— Наверное, его и в самом деле услышали все боги, а, Кийоми? Ты загадала какое-нибудь желание?
Она покачала головой.
— Желание тут ни при чем. Говорят, что мужчина, который способен ударить в этот гонг, может заставить забиться чаще сердце любой женщины.
— Тогда мне и не нужно было так напрягаться, — засмеялся он, — надо было бы только пожелать, чтобы твое сердце забилось быстрее ради меня.
Она снова подхватила его под руку и потянула прочь.
— Оно бьется, Герберт, иногда даже слишком часто, как говорят.
— Кто это говорит?
— Да никто.
И они пошли дальше, почти не разговаривая, мимо бьющих ввысь фонтанов, по ажурным мостикам, сквозь задымленные благовониями храмы.
— Давай посмотрим, приплывет ли хоть один из священных карпов, — предложила Кийоми, когда внизу под ними открылся пруд, заросший белыми цветами лотоса.
Рядом с мраморной лестницей, ведущей вниз к этой Плавучей цветочной клумбе, висел старый бронзовый колокол, весь испещренный иероглифами, обозначающими счастье. Равенсбург понял, что колокол помогает приманивать рыб, и захотел позвонить. Но Кийоми его отговорила.
— В этот колокол может звонить только женщина, причем она должна в этот момент думать о мужчине, которого любит.
— Звучит очень подозрительно.
С серьезным лицом Кийоми несколько раз дернула за веревку, привязанную к языку колокола.
— Вот… а теперь смотри, Герберт, может, что-нибудь появится. Только бы не прозевать!
Из сумочки она достала печенье.
— Как ты обо всем помнишь, даже корм привезла из Токио!
— Смотри, Герберт, смотри, один уже тут!
Между крупными листьями лотоса, плавающими на воде, показалась голова большого карпа. Он, казалось, нисколько не боялся людей и вскоре, расталкивая листья растений, подплыл вплотную к ногам Кийоми и жадно разинул пасть. Внутри она была розовой, как рот у маленького ребенка.
— Похож на грудного, требующего свою бутылочку, — заметил Равенсбург.
Кийоми наклонилась и вложила кусочек печенья прямо в открытую рыбью пасть.
— Пожалуйста, возьмите, уважаемый господин. Карп захлопнул пасть и тотчас скрылся в зеленой воде.
— А вот и номер второй, — объявил Равенсбург.
И еще одна священная рыба в ожидании лакомства задрала голову около ног Кийоми. И этот карп, получив то, что ему предназначалось, исчез в глубине. Спустя некоторое время появился и третий, но этот замер поодаль в ожидании.
— Пожалуйста, досточтимый господин, подплывите поближе, — пригласила его Кийоми. — Три — это действительно великолепное число!
Карп поддался на уговоры, протиснулся сквозь листья лотоса и благосклонно принял дар.
Кийоми выпрямилась и, сияя от счастья, взглянула на Равенсбурга.
— Теперь все ясно, у нас будет трое сыновей. Разве это не чудесно?
— Трое сыновей! Рыбы в самом деле это знают точно?
— Ну хотя бы приблизительно. А тебе этого мало, Герберт? Может, ударить в колокол еще раз? Равенсбург обнял ее за плечи и повлек дальше.
— Пойдем лучше к тому чудесному водопаду, если не возражаешь.
Она, конечно, не возражала. Они пошли по узенькой тропинке, которая вилась через заросли рододендронов высотой с человека.
— Я хотел, Кийоми, поговорить сегодня с тобой о нашем будущем. Мы только что сделали еще один шаг на этом пути.
По тому, как крепко она сжала его руку, он понял, насколько важно для нее продолжение разговора.
— Значит, ваши в Берлине все-таки сделали для тебя исключение?
Он покачал головой.
— Нет, исключения они делают только для себя. Я имел в виду другое. Я решил оставить государственную службу. В экономике открываются лучшие возможности, и мне там будет куда свободней.
Она остановилась, остановился и он.
— Нет, так не пойдет, мой дорогой.Так нельзя поступать ни в коем случае, Герберт. Настанет день, когда ты пожалеешь о сделанном.
— Нет, Кийоми, никогда!
— А я все-таки боюсь! Послушай. Ты дипломат и твой отец был дипломатом. Ты же сам не раз рассказывал о том, что с незапамятных времен во всем твоем роду не было никого, кто бы не находился на службе у государства. А теперь ты хочешь стать первым, кто нарушил эту традицию?
Он уже давно обдумал эти возражения и нашел контраргументы.
— Все было бы так, дорогая, если бы у нас еще сохранялись традиции. Но их больше нет! Взамен все время пытаются создать новую Германию, а старая стала предметом насмешек. Несколько сот лет на государственной службе какого-нибудь рода — это теперь не заслуга, а напротив, чуть ли не вина. Это вызывает подозрение. Государство требует верности и послушания, но само не соблюдает верность и плюет на собственные законы. Поверь, дорогая, мне на самом деле не составляет труда распрощаться со службой. Скажу больше: я буду просто счастлив, если мне наконец не придется больше делать многое из того, к чему уже давно не лежит душа.
