Вообще, весь этот район относился к наименее изученным даже географически. Чаунскую низменность пересек на оленях капитан Биллингс зимой 1791 года, оставив в дневниках весьма мрачное ее описание.
В 1907–1908 годах здесь прошёл исправник Калинников, который написал после путешествия небольшую книгу, являющуюся нынче величайшей библиографической редкостью.
Географическую схему района составил по настоящему только С. В. Обручев, экспедиция которого базировалась в Певеке в 1929–1931 годах. Около острова Айон зимовала в 1919 году шхуна Амундсена «Мод». За год до нас на острове Айон и на Чаунской низменности побывала геологическая экспедиция Константина Паракецова, которая дала, пожалуй, первые сведения о геологии района. Вот и все.
Состав партии укомплектовался достаточно быстро. В нее попали только что окончивший МГУ геофизик Анатолий Бекасов и техник Саша Шилов, круглолицый, спокойный до флегматичности сибиряк из под Омска. В начале апреля нам выделили из только что доставленной группы вербованных восемь рабочих.
В середине апреля партия была окончательно укомплектована, и мы отправились из Певека на тракторных санях в устье Чауна. Под базу партии выбрали место бывшей фактории Усть-Чаун, существовавшей еще с начала века. В Усть-Чауне остался один домик, бывшая пекарня, штабеля ржавых бочек из под солярки, разломанный тракторный двигатель, старое кладбище и неизвестно откуда взявшийся ржавый японский катер.
Мы выехали из Певека 22 апреля около шести часов утра и через три километра, когда поселок исчез за тундровыми увалами, остановились на ночевку. Тракторист дядя Костя хотел спать. Надо сказать, что в пятидесятых годах трактористы в Певеке были хозяевами положения. Снабжение приисков, стационарных разведочных экспедиций, заброска самых дальних партий зависели от них.
Они делали сотни километров по зимней и летней тундре, проваливались с тракторами под лед, замерзали, по нескольку суток сидели за рычагами без сна. В этих условиях при геологическом управлении образовалась своеобразная каста людей, способных работать выше мыслимых человеческих возможностей. Слабый человек здесь просто не выдерживал. Таким был тракторист в тундре.
Но когда этот самый тракторист попадал в поселок, становился капризен, как примадонна. Приказы для него попросту не существовали, ибо эти прокаленные мужики знали тысячу и один способ, как обойти любой приказ. Среди начальников партий имелась целая подборка легенд, где главным действующим лицом был тракторист. Существовал также целый свод приемов, как выманить его из поселка. Здесь все основывалось на понимании страстей и способностей человека, на неписаном кодексе чести. В кодекс чести тракториста, например, входило доставить партию, коль скоро он взялся ее доставить, и не угробить машину где-нибудь на полутысяче неезженых тундровых километров.
Дядя Костя справедливо считался одним из корифеев. Это был совершенно седой старик с выбитыми или потерянными где-то зубами. Позднее я с удивлением узнал, что дяде Косте всего навсего сорок семь лет. Жил он на Чукотке в трудные времена.
Трактор швыряло на снежных застругах, обломки всторошенного льда крошились под гусеницами. В кабинке стояла адова жара от перегревшегося двигателя, солярки, табачного дыма. Через каждые полчаса дядя Костя останавливал трактор и клал на потную голову комки снега. Потом вынимал из под сиденья термос с дегтярной заваркой чая. Потом садился за рычаги.
На загруженных доверху санях, забравшись с головой в спальные мешки из оленьего меха, лежали рабочие. Смешно сказать, все они пять дней назад прилетели самолетом из под города Мурома. Владимирские мужички. Никто из них не видел ни Севера, ни тундры, не знал геологической жизни. Сейчас ребята были просто ошарашены быстротой событий: село — самолет — Апапельхино, и вот их везут черт те куда, в невиданную глушь, для неведомой работы.
Базу мы устроили быстро. Жилой дом, выстроенный еще в те времена, когда Олаф Свенсон открыл здесь торговый пункт для чаунских чукчей, состоял из двух комнат. В одной из комнат размещалась никогда не гаснущая плита, на которой вечно кипела громадная кастрюля с чаем, пекся хлеб, здесь был клуб и техсовет партии. В бывшей пекарне удалось приладить нары и организовать общежитие. Какую-то неизвестного назначения фанерную будочку мы приспособили под баню.
3
Когда быт был налажен, я стал думать о собачьих упряжках. Предстояло выполнить по льду два гравиметрических маршрута, максимально охватывающих пространство Чаунской губы. Общая длина их составляла около двухсот пятидесяти километров, и работу пешком выполнить было невозможно. На крайних пунктах маршрутного эллипса находились Усть-Чаун и юго-восточная оконечность острова Айон.
Я рассчитывал арендовать упряжку собак с запасом корма в колхозе, но после недавней борьбы за механизацию, когда собак просто перестреляли, там имелась только одна упряжка, принадлежавшая торгово-заготовительному пункту. Нам не удалось найти общий язык с заведующим факторией. Упряжку он дать отказался. Еще одна упряжка собак, как нам сказали, принадлежала охотнику Василию Тумлуку.
Избушка его находилась в устье реки Лелювеем, в пятнадцати километрах к западу от нашей базы. Сезон охоты на песца кончился, собаки в принципе были свободны, и я, загрузив рюкзак необходимыми для переговоров предметами, отправился на лыжах к устью Лелювеема.
Тумлук, низкорослый и сутуловатый, как большинство тундровых охотников, отлично говорил по-русски. Одно время он был старшиной колхозного катера, доставлявшего товары на факторию в Усть-Чаун, и поэтому любил называть себя моряком. Дать собак он отказался наотрез. Это было в общем-то справедливо, так как я сообщил ему, что в жизни не ездил на собаках: Ехать со мной он также не хотел, ссылаясь на занятость хозяйством. Я извлек содержимое рюкзака. Но через час добился лишь того, что Василий Тумлук стал считать меня неплохим человеком и потому подробно объяснил, почему нельзя ехать. Мы вышли посмотреть собак. Тут даже мне стало все понятно. Это были не собаки, а кошки. Более мелких псов мне не приходилось видеть.
— Собачки устали — объяснял Василий. — Длинный сезон, все время в работе. Сейчас весна. Тяжелый снег. Длинный перегон.
Но ехать таки было надо. И где-то во втором часу ночи Тумлук с этим согласился.
Мы отправились на следующий день в четыре утра, когда затвердевший за ночь снег хорошо держал нарты. Ночью стоял мороз градусов под тридцать, Василий запряг в нарту мелкоразмерных псов. Одиннадцатым был вожак — вовсе уж крохотный рыжий пес, величиной с таксу, с умнейшими глазами. Звали его Таракан, точнее, Таракан Иванович. Я быстро и прочно понял, что просто неприлично обращаться к нему без отчества.
