— Может, ты любишь не меня, а саму любовь? — спросил я.
— Я люблю тебя, — опять сказала она.
Женщина — это что-то другое…
У В. Н. теперь свое дело. Продает куда-то за границу наши спички. Имеет капитал.
За бутылкой водки он мне вчера признался, что иногда ему хочется петь с кем-нибудь наши комсомольские песни.
Я шел домой и попробовал вспомнить:
Дан приказ ему на запад,
Ей в другую сторону.
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.
Что мы знаем о нашей ненависти и любви? А кто-то напишет: „многомиллионное человеческое поголовье“, „скотопромышленное сырье“…
Лежал… Смотрел в потолок… И думал… А внутри уже работал, был запущен какой-то механизм.
В дороге.
Нам дай покопаться в звездах, а не сделать что-то на земле. Хотя бы нормальные дороги. Хороший асфальт положить.
Ты жил в то время. И вдруг ты виноват, что жил в то время. Мучился. Страдал. Не важно. Ты все равно виноват.
О стариках.
Их лишили всего. Даже возможности жить прошлым…
Помню. Барабан крутится… Бросаешь копеечку… Белочка достает твою судьбу… Записочку в зубах тебе несет… То ли кто-то вернется… То ли тоскует в плену…
А я ждал папу… А папа уже лежал в земле под Смоленском. С сорок первого.
Из разговора в одной школе со старшеклассниками.
Они даже телевизор не смотрят Политика их не интересует.
Но в дни августовского путча были на улицах с листовками. Сейчас, говорят, уже не пойдут к Белому дому. Они чувствуют себя обманутыми…
Я оделся, побрился. Очень. Ходил по городу, забредал в любимые книжные магазины…
Это мои воспоминания об августе 91-го, когда мы победили. Когда Горбачев вернулся из Фороса…
Еще я помню, как солдаты сидели на танках и ели мороженое…
Сижу у телевизора… Идет съезд.
Нет ни одного человека на земном шаре, в котором было бы столько общественного, как в нас. Живем событиями, а не жизнью. Что сказал Ельцин? Что ему ответил Хасбулатов?
Нет чтобы выпить. Или пойти к женщине. На лыжах покататься.
Идет съезд…
Идешь по знакомым улицам: французский магазин, немецкий, польский… Я подумал, что уже несколько лет не могу купить себе — советские носки, советские трусы… Советские сигареты…
Что с нами произошло? Куда мы делись?
Я думал, что он принес статью или свои фотографии, а он зашел поговорить. Студент. Рассказал, что ходил на митинги демократов. Потом был на собраниях национал-патриотов. Познакомился с фашистами. Теперь — к нам, в редакцию:
— Что делать?
Вечный русский вопрос. Вечный русский юноша.
— Мне обязательно кто-нибудь даст винтовку, — сказал, прощаясь. — Мой ум протестует — не могу убивать. Но они не простят.
— Кто они?
— Еще не знаю…
Сегодня разговаривал с убийцей. Красивая молодая женщина. Убила мужа… топором. Были моменты, когда я смотрел на нее, слушал, и она мне нравилась. Я ловил себя на мысли, что она мне нравится. Проникался ее словами, чувствами, я как бы с ней проживал ее жизнь. И не находил в себе ни отвращения, ни негодования.
По дороге в редакцию думал о том, что у нас грань между преступным миром и нормальным миром размыта.
Что-то главное ускользнуло из моих мыслей. Надо сразу записывать, не откладывать…
Приказ Сталина в 42-м году предписывал солдатам в случае угрозы плена самоубийство.
Подвиг Гастелло, Александра Матросова? Сгореть вместе с самолетом, превратившись в горящую бомбу, и, упав на мишень, закрыть своим телом чужой дот… Что это, если не самоубийство?
Я только и слышу со всех сторон: жизнь — борьба. Сильный побеждает слабого. Естественный закон. Слабые никому не нужны.
Это — фашизм… Это — свастика…
Кто-то сказал о нашем народе — народ-большевик.
Вчера опять в нашей газете заметка о том, как подожгли усадьбу арендатора… Люди успели спастись… Сгорели животные…
— Мы ничего не имели, но мы были счастливы, — уверена моя мама.
Почему для счастья нам нужен винегрет и вши? А если искра или хотя бы сахар без талонов? Тогда — что?
Раньше о смысле жизни говорили больше, когда нельзя было. Теперь не говорят.
— Надо искать положительных героев, — сказал на планерке редактор. Хватит плевать в прошлое…
Герой?! Он готов себя отдать во имя идеи. Если он готов отдать себя, свою жизнь, то что он способен с другим человеком сотворить?
Вчера опять с В.Н. пили водку. Он вернулся из Америки.
— Все ничего, — говорил. — Но когда я попал в детский магазин игрушек, мне стало плохо. Поют, играют, сверкают… Я понял, откуда я приехал.
Напились.
Уехал бы далеко-далеко, где нет ни белых, ни красных, ни красно-коричневых…
А не прав ли Ницше, уверенный, что „вера“ была во все времена, как у Лютера, только мантией, предлогом, завесой, за которой инстинкты разыгрывали свою игру?
Странно трогать вещи и думать, что они будут, а тебя не будет. Это письменный стол, даже пластмассовая авторучка…
Хочу поехать в свою деревню. Это трудно поддается объяснению… Ты был мальчик, а она — девочка… Ты дергал ее за косичку. Проходит много лет, и тебе так хочется видеть эту девочку.
А у нее пятеро детей и муж — пьяница.
Из разговоров с В.Н., с человеком, у которого сотни миллионов в кармане.
Соседи пишут на него анонимки в милицию и кэгэбэ (а это наверняка уже по привычке): откуда, мол, у него эти миллионы? У нас нет, а у него есть, мы же вот только-только все были равны.
Коммунизм не построили, но коммунистическое сознание воспитали…
Не будет у нас дела! Не дадут! И В.Н. это чувствует…
Утопия… Нельзя ее превращать в жизнь. Но мы все равно любим и будем любить не эту реальную жизнь, а ту… Жизнь, которая впереди…
Умер друг. Что осталось? Дети и жена, перессорившиеся из-за дачи и новеньких „Жигулей“?
Осталась тень…
В. Маяковский: „Единица — вздор, единица — ноль“. Я его боюсь. Я вынес его книги из своего кабинета…
Певец насилия. Я способен это сказать… Я, который вырос на Маяковском… Он был мой любимый поэт…
Кусочками сдираю с себя старую кожу… Пытка…
Никакого желания идти на улицу, делать что-то. Лучше ничего не делать. Ни добра, ни зла. То, что сегодня — добро, завтра окажется — зло.
Думал о наших наивных и счастливых 60-х годах. Мы — потерянное поколение. Надеялись на что-то. Не получилось. Мы это уже не догоним…
Что делать? Ничего. Потому что „этот замысел превышает человеческие силы“.
Отец В.Н. отбыл пятнадцать лет в колымских лагерях. Я устал, а он хочет жить. По утрам делает физзарядку, вечером бегает вдоль реки. Зимой — на лыжах. Старик хочет жить! Как же после всего, что с ним было, он хочет жить? Да еще с такой сверхъестественной силой хочет жить?!!
