Но предисловие к «Запискам» – только часть большой работы А.И. Герцена о Дашковой, опубликованной полностью в «Полярной звезде» (1857 г., кн. III).
Мы много раз ссылались на эту статью, блестящий образец герценовской публицистики; в ней звучит восхищение Дашковой, в которой Герцен усматривал явление принципиально новое для своего времени: «Дашковою русская женская личность, разбуженная петровским разгромом, выходит из своего затворничества, заявляет свою способность и требует участия в деде государственном, в науке, в преобразовании России и смело становится рядом с Екатериной. В Дашковой чувствуется та самая сила, не совсем устроенная, которая рвалась к просторной жизни из-под плесени московского застоя, что-то сильное, многостороннее, деятельное, петровское, ломоносовское, но смягченное аристократическим воспитанием и женственностью», Существует мнение, что Герцен идеализирует Дашкову, так как не сомневается в достоверности «Записок» и той роли в исторических событиях, которую их автор себе приписывает; тот факт, что роль эта была менее значительной, доказали более поздние изыскания, основанные на данных, которых Герцен, естественно, знать еще не мог. А если бы знал? Были бы вычеркнуты заключительные строки статьи, в которых так отчетливо звучит восхищение автора своей «фавориткой», как называл Герцен Дашкову: «Какая женщина! Какое сильное и богатое существование!»?21. Изменилась бы кардинально герценовская «концепция Дашковой»?
Чтобы приблизиться к ответу на эти вопросы, надо вспомнить, что Герцен и открыл, и не открыл читателям Дашкову и ее «Записки». Какая-то часть русского образованного общества, вероятно, эти «Записки» знала. М. Брадфорд упоминает о том, что копию, увезенную ее сестрой в Англию, читали раньше друзья Екатерины Романовны. Имелись, очевидно, другие рукописи, остававшиеся в России.
Историю одной из них рассказал М.И. Гиллельсон. Копию «Записок» нашел в бумагах покойной княгини ее родственник и душеприказчик Ю.А. Нелединский-Мелецкий и по просьбе своего молодого друга П.А. Вяземского дал переписчику. Эту принадлежавшую Вяземскому рукопись – копию с копии – читал Пушкин. И, должно быть, не только он один... Можно предположить, что у кого-то имелись, кем-то читались, обсуждались и другие рукописные экземпляры «Записок»...
Бытовала и устная «легенда о Дашковой», далеко не однозначная по оценкам. Здесь нет возможности рассказать о том, как отразился образ Дашковой в литературе, переписке, воспоминаниях XIX в., – это большая и самостоятельная тема. Напомним только «Рославлев» Пушкина, рассказывающий о событиях 1812 г. Юная героиня повести в ответ на замечание подруги: «...Женщины на войну не ходят, и им дела нет до Бонапарта», – произносит следующую, полную патриотического воодушевления, тираду: «Стыдись, – сказала она, – разве женщины не имеют отечества?.. Разве кровь русская для нас чужда? Или ты полагаешь, что мы рождены для того только, чтоб нас на бале вертели в экосезах, а дома заставляли вышивать по канве собачек? Нет, я знаю, какое влияние женщина может иметь на мнение общественное... Я не признаю уничижения, к которому присуждают нас. Посмотри на madame de Staёl... А Шарлот Корде? А наша Марфа Посадница? А княгиня Дашкова? Чем я ниже их? Уж верно не смелостию души и решительностию»22.
Во второй четверти XIX в. имя вашей героини вспоминают и в другом историческом контексте: в Е.Р. Дашковой, и в старшей ее современнице, Н.Б. Долгоруковой, видят предшественниц декабристок.
Судьба Наталья Борисовны Долгоруковой (1714...1771 гг.) давала основания для таких аналогий: не отказалась от брака, когда на семью жениха обрушился гнев царицы Анны Ивановны, отправилась с мужем в ссылку, в Березов, через три дня после свадьбы, а разлученная с ним, узнав о его гибели, выразила свой протест единственно доступным ей способом – приняла схиму... Закономерно, что поэт-декабрист К.Ф. Рылеев посвятил этой сильной духом русской женщине одну из своих «Дум».
Но какие ассоциации с декабристками вызывал у их современников образ Дашковой? Должно быть, их усматривали не в биографических аналогиях, а скорее в психологических; в жизненной позиции Дашковой, в том, что она решалась противопоставлять свои взгляды и поступки общепринятым – одним словом, смела быть личностью в те годы, когда этим правом обладала только одна женщина в государстве – Екатерина II, не случайно же подписавшаяся однажды: «Слово "так"».
«Нет, я не терпела долгую немилость, которая могла бы унизить меня или как-то изменить мой характер, – возражает Дашкова Рюльеру в уже цитировавшихся замечаниях на его книгу. – Если императрица не всегда вела себя по отношению ко мне, как следовало бы, т[ак] к[ак] мешали ее фавориты, – это меня не удручало. Я часто осмеливалась выражать недовольство...»23.
«Осмеливалась выражать недовольство...» И это в ту пору, когда Екатерина II стремилась представить свое «восшествие» на престол как акт народной воли и окружить его атмосферой всеобщего ликования.
Но, может быть, Екатерина Романовна принадлежала к тем натурам, которые вообще не умеют быть довольными? Отчего же! Она была вполне довольна, когда в юности на большом парадном обеде осадила зарвавшегося наследника престола, и когда перекрасила мундиры на картине, висевшей в данцигской гостинице, и когда уже в зрелые годы отстояла свой план словаря и осуществила его, и когда, будучи уже пожилой, озорно приказала опубликовать произведение, в котором Екатерина усмотрела «слишком строгий и горький упрек верховной власти», а потомки увидели вершину дворянского свободомыслия, – трагедию Княжнина.
В письме к А. Воронцову Завадовский отмечает, что особое негодование императрицы вызвало появление Екатерины Романовны при дворе на следующий день после первого разговора о «Вадиме» «в виде бодром и веселом». «Одним ли сим, – пишет далее Завадовский, – или еще и разговором возбудила негодование паче прежнего...»24.
Она осмеливалась быть личностью – это и ценила в Дашковой значительная часть передового русского общества XIX в. И именно такое восприятие образа Дашковой подытожил и наиболее ярко выразил очерк А.И. Герцена. «Дашковою русская женская личность (оба слова выделены. – Л.Л.), разбуженная петровским разгромом, выходит из своего затворничества, заявляет свою способность...»
Дашковой принадлежит особая роль в герценовской битве за прошлое, неотделимая от его исторической концепции.
Обращаясь к «безумному и мудрому» XVIII столетию, Герцен искал в нем не только прямых предшественников по революционной борьбе, но и самые разные формы критики самодержавия, любые варианты свободомыслия, ценил сильные, независимые натуры, усматривая во «внутренней» свободе личности один из залогов будущего освобождения общества.
