Книга была написана в Комсомольске-на-Амуре до войны. Когда отец привез рукопись в Москву, советские редакторы отказались ее печатать, так как была востребована литература только откровенно героическая. Каким-то образом роман попал на стол к А. Фадееву. Фадеев прочитал, понял, что даже его советов издательство не послушает, хотя он был секретарем Союза писателей СССР. В надежде, что будет одобрено свыше, передал Сталину.
Шла война. Несмотря на это, «хозяин» приказал немедленно «Амур-батюшку» напечатать. Даже в издательстве были удивлены. В романе нет героев войны, секретарей обкомов, комиссаров, призывов «За Родину! За Сталина!»…
Позже Фадеев по секрету рассказал моей маме, когда был у нас в гостях в Риге, что ему сказал Сталин по поводу «Амур-батюшки»: «Задорнов показал, что эти земли исконно наши. Что они осваивались трудовым человеком, а не были завоеваны. Молодец! Нам в наших будущих отношениях с Китаем его книги очень пригодятся. Надо издать и отметить!»
Позже, когда Сталинскую премию переименовали в Государственную, отец продолжал называть себя гордо лауреатом именно Сталинской премии. Почему? Да потому, что Государственные премии уже раздавались направо и налево. Продавались чиновниками за взятки. Чтобы получить эту премию в 80-е или 90-е годы, надо было не написать талантливое произведение, а талантливо оформить документы и «правильно» подать их в комитет по присуждению премий.
Помню, один из советских писателей-монстров, тоже будучи у нас в гостях в Риге, хвастался только что полученной премией из рук самого Брежнева. А потом его жена на прогулке по пляжу пожаловалась моей маме: «Я столько здоровья потеряла, пока мы ему эту премию пробили. Столько денег на подарки ушло, серьги бабушкины, и те заложила!»
Отец не хотел считать себя лауреатом выхлопотанной — «пробитой» — премии. А Сталинскую премию невозможно было «выбить» у «хозяина». Свое лауреатство отец не стал переименовывать в угоду времени. Ему некого было бояться. Он был беспартийным. За эту, по тем временам, «аморалку» его даже из партии не могли выгнать!
Один из его заветов, данных мне, еще когда я учился в институте: «Не вступай в партию, как бы ни заманивали — дабы не было откуда выгнать. Вступишь — станешь рабом. Оставайся свободным. Это выше всех званий и титулов».
Из различных интервью с Михаилом Задорновым, в которых его расспрашивали об отце. 1993–2006
Несмотря на присужденное «Самим» лауреатство, отец никогда, даже в период культа личности, не боготворил Сталина.
Я помню день, когда умер Сталин. Я сидел на горшке в нашей рижской квартире и смотрел в окно — большое, до самого пола. По улице, за окном, шли плачущие люди: латыши и русские — все в трауре. Плакали в Риге даже латыши. Приказали плакать, и плакали, дружно и интернационально. Я помню траурную Ригу и как плакала моя старшая сестра. Ей было одиннадцать лет. Она ничего не понимала. Она плакала, потому что плакали учителя, прохожие… Ей жалко было не Сталина, а учителей и прохожих. В нашу с ней комнату пришел отец и сказал: «Не плачь, дочка, он сделал не так много хорошего». Сестра так удивилась папиным словам, что плакать тут же перестала. Задумалась. Я, естественно, тоже ничего тогда не понимал, но мне так не хотелось, чтобы она плакала, что я начал в поддержку папиных слов приводить примеры, почему Сталин не был хорошим дядей. Например, в Риге уже три месяца шел дождь. И меня не водили в песочницу. А ведь Сталин мог все! Почему же он о нас, детях, не подумал, которые тоже, как и я, хотели в песочницу?!
Это был, между прочим, 53 год! Ну не мог же он тогда предчувствовать, как быстро поменяются времена… Просто отец считал, что перед детьми надо быть честным.
* * *
Еще помню день, когда сообщили, что арестовали Берию. Мама с папой в тот вечер выпили вина за то, чтобы у нас, детей, была не такая страшная юность, как у них.
* * *
Мне было уже лет двенадцать. В школе нам внушали, что Советский Союз — самая хорошая страна в мире и что в капиталистических странах живут не добрые, а глупые и нечестные люди. Отец позвал меня к себе в кабинет и сказал: «Ты имей в виду, что в школе зачастую говорят не совсем правильно. Но так надо. Вырастешь — поймешь». Я тогда тоже очень расстроился. Отец лишал меня веры, что я родился в лучшей стране мира.
Отец никогда не навязывал нам, детям, своих взглядов в споре. Считал, что дети должны сами до всего дойти своим умом… Их только надо иногда какой-то мыслью зацепить, подключить, закинуть нужную мысль в складки мозга, как в нераспаханные, неудобренные грядки, в надежде, что когда-нибудь «зернышко» прорастет!
* * *
Главной комнатой, куда нам без разрешения не дозволялось входить, был его кабинет с библиотекой, глядя на которую я с ужасом думал, что столько книг мне не перечитать никогда в жизни. Книги он покупал не только для себя, для того, чтобы знать историю и литературу. Он видел, как мы с сестрой из любопытства вытаскивали иногда с полок какую-нибудь книжку или альбом, рассматривали картинки и пытались читать, не всегда понимая, что там написано. Эту библиотеку он собирал ради нас! Считал, что книги могут развить у ребенка интересы, которые защитят его в жизни от обывательской тягомотины.
Из автобиографии Николая Задорнова. 1985
К пятнадцати годам я уже прочел многие книги Гоголя. Пушкина, Тургенева, Загоскина, начинал читать военные сцены из — «Войны и мира», по совету матери прочитал Пржевальского. В этом же году отец купил мне в кооперативном магазине «Книжное дело» только что появившуюся книгу В. Арсеньева «По Уссурийскому краю». К тому времени я перечитал много книг Майн Рида, Купера, авторов морских романов. Но уже тогда я понимал, что описание битвы за Белогорскую крепость — правдиво, а сражения с индейцами или пиратами, в которых у романистов запросто гибнут сотни и тысячи, лишь занимательная выдумка, преувеличение.
* * *
Однажды, когда мне было лет десять, он позвал меня в кабинет, показал, какую купил старинную книжку с удивительно красивыми картинками-гравюрами. Называлась книжка загадочно и романтично: «Фрегат «Паллада». Слово «фрегат» отдавало чем-то настоящим, мужским, военным… Морские бои, паруса, загоревшие лица в шрамах и конечно же другие страны со своими романтическими опасностями. Паллада — наоборот — нечто изящное, величественное, гордое и неприступное. К тому времени я уже знал некоторые мифы. Паллада мне нравилась больше остальных греческих богов. В ней чувствовалось достоинство. Она никому не мстила, как Гера, не интриговала, как Афродита, и не жрала детей, как ее папаша Зевс.
