Постепенно мы разбились по ротам, по взводам. По отделениям. А до этого бежали стадом. Мелкими группами выходить было легче.
Неман мы переплыли на лодке. Я вел свой взвод — 38 человек. Двоих потеряли в штыковой. Глядим, на том берегу домик и лодка. Я сержанту-москвичу и говорю: «Ты плаваешь хорошо. Видишь лодку?». Тот вскоре лодку пригнал. Так мы переправились. В домике жил старик. Я ему и говорю: «Люди голодные. Дайте что-нибудь поесть. Мы заплатим». Вынес нам большой кусок сала и хлеба бо-оль-шущую ковригу. Я ему даю деньги. А он: «Вам еще далеко идти. Спрячь, лейтенант, деньги, пригодятся».
И точно, деньги мне пригодились. Только уже в концлагере.
Мой помкомвзвода, старшина-грузин, порезал хлеб, сало. Поделил всем поровну. Хозяин нам принес еще и молока. Поели мы хорошо и пошли дальше.
Так мы шли до 20 июля. Никак своих не догоним. Везде немцы. Разделились на группы.
Около Молодечно мы втроем пошли в деревню. Утром вышли из леса. И вдруг: «Хенде хох!»
Нас обыскали. Все отобрали. Но деньги у меня в кармане остались.
Попал я в концлагерь в Молодечно. И пробыл в нем больше трех месяцев. Отощал, дошел. Ну, думаю, скоро и мне в ров ложиться. А я в то время состоял в похоронной команде. Мертвых товарищей в ров возил, присыпал землей. Стал думать, как бы сбежать.
В день мы складывали в могилы по 200–300 человек. Бывало, подойдет немец из охраны, спрашивает: «Вифель русски зольдатен капут?» Мы отвечаем: «Цвай хундерт фюнфцигь…» Он в ответ: ха-ха-ха!
В начале ноября я бежал. Отпросился у охранников в деревню: мол, к сестре, за хлебом. И немцы мне поверили, отпустили. Был у меня в лагере друг, Коля Пшеничко, украинец. И вот нас с ним пулеметчик отпустил. Я немного знал немецкий язык. И уговорил охранника.
Эх, как мы бежали из той деревни! Переоделись в гражданское — и ходу! В другой деревне нас снова накормили, смазали больные ноги гусиным жиром. Ноги-то стертые были все, сбитые.
А война уже под Москвой шла.
В деревне Лоси одна женщина нам и говорит: «Куда же вы, сыночки, пойдете? Вон Москва где! А у вас ни хорошей одежды, ни сил. Исхудали вон…» И узнали мы от нее, что у них в Лосях есть бывшие депутаты, которые организуют борьбу с немцами здесь, в лесах Белоруссии.
Так я попал в партизанскую бригаду Андрея Ивановича Волынца «За Советскую Белоруссию!». Бригада действовала в районе города Вилейки. Меня назначили командиром роты.
— И был у меня в отряде один случай.
Помните, нас троих один немец в плен взял? Это когда мы от Каунаса бежали, голодные, без патронов. А я их — шестьдесят восемь сразу!
Когда началась операция «Багратион» и наши войска пошли в наступление, нам, партизанам, была поставлена задача: перехватывать и не выпускать отступающие разрозненные немецкие части и подразделения. Как они нас когда-то перехватывали в Каунасе.
Я со своей ротой затаился под Клинцевичами. Разведка моя ходила туда-сюда, сообщала обо всех передвижениях. И вдруг: «Со стороны Куренца идет колонна немцев числом до роты».
Мы быстро переместились, перехватили дорогу. Ждем. Вскоре, смотрю, идут. С оружием, собранно. Ну, думаю, если завяжется бой, то мы их положим. Но кого-то, думаю себе дальше, и из наших ребят после того боя хоронить придется. Спрашиваю я своих командиров взводов: «Кто знает немецкий язык?» Пожимают плечами. Сержанта-москвича спрашиваю. А он: «Да знаю несколько слов. А все же ты, товарищ лейтенант, лучше знаешь». Э, думаю, была не была!
Выхожу навстречу колонне. Одет я был во все немецкое. Они меня сперва приняли за своего. Поднял руку, кричу, чтобы сдавались, что они окружены большим отрядом партизан, что, если не примут условия о сдаче, будут все до единого истреблены.
Немцы смешались и быстро стали готовиться к бою. К партизанам в плен они не хотели. Тогда я подал условный сигнал, и из пшеницы поднялась густая цепь нашей роты. Немцы увидели, что нас и вправду много, опустили оружие.
Я приказал обер-лейтенанту построиться. Тот их построил в две шеренги. Мы обошли строй. Смотрим, у них три пулемета. Один мой партизан — за пулемет. Немец оттолкнул его, пулемет держит крепко, не отдает. Я — к обер-лейтенанту. У него, смотрю, скулы задвигались, побледнел весь. Но автомат с плеча снял, положил его перед собой на землю. Вытаскивает из-за пояса ручную гранату, тоже кладет рядом. Тишина. Тогда он, не поворачиваясь к остальным, сказал что-то. И начали складывать оружие остальные.
Наши оружие разобрали — и опять ко мне: «Товарищ лейтенант, а можно товарообмен произвести?» А я вспомнил, как они нас, пленных, обдирали. Давайте, говорю, только до подштанников не раздевать.
Повели мы их. И в лесу наткнулись на соседний отряд. Те, не разобравшись: «Немцы!» — и открыли огонь. Двоих пленных — наповал. И ранили одного нашего. «Стой! Свои!» Насилу разобрались. Мы ведь — во всем немецком! И оружие немецкое! Я докладываю: «Пленных веду!» — «Каких пленных?» — «Немцев пленных! Что, не видите разве?» Те смотрят с недоумением.
А правда, в плен немцев мы никогда не брали.
— 22 июня 1941 года мы, деревенская ребятня, драли лыко в лесу. Лес был государственный, за Образцовкой, и мы обычно вели себя в нем тихо. Лесников боялись. А тут что-то раздурились. Кричали, баловались. А лыко драли на лапти. Надрали. Кто по три пука, кто поменьше. Пошли домой. И вдруг навстречу — Фрол Леонтьевич, батька мой. Лесник. И говорит: «Ух вы! Раскричались… Что шумите! Война началась!» — «Как война?! С кем?» — «С германцем».
Мы сперва притихли. А потом даже обрадовались: повоюем!
В октябре 1941 года нашу местность оккупировали. Сперва пережили бомбежку. Бомбежка — это… Когда уже и воевал, к бомбежке привыкнуть не мог.
После оккупации — а немец у нас простоял почти два года — меня и моих друзей почти всех мобилизовали. И батьку моего тоже. Стариков — сразу на фронт. А нас — в запасной полк.
Это было самое трудное лето войны. Красная армия отступала на всех фронтах. Иногда это был более или менее организованный отход, которого, надо заметить, боялись немецкие генералы, потому что понимали: отведенные на запасные позиции и сохраненные от разгрома войска можно умело перегруппировать и бросить в бой. Но зачастую умения энергично перегруппировать армии, корпуса и дивизии, правильно выбрать рубеж для контрудара как раз и не хватало советским генералам. Солдат же действовал, подчиняясь приказам командиров, а когда таковых рядом не оказывалось — обстоятельствам, зачастую их стихии. И бежали люди, охваченные ужасом паники. И бросали оружие. И шли в плен, потеряв всякую надежду на выход. Но и закапывались в землю, и дрались до последнего патрона. А потом, окруженные, зачастую штыками и прикладами прокладывали себе и своим раненым товарищам путь на выход. И били врага, изматывали его полки и дивизии, отвлекали их от главного направления, ломали таким образом планы, разработанные в немецких штабах. Есть мудрая пословица: без головы — не ратник, а побежал, так и воротиться можно. Пословицу эту подтвердили бои и битвы последующих лет, завершившиеся взятием Берлина.
