А может, решение о самоубийстве возникло под влиянием алкоголя? Результаты вскрытия опровергли и это предположение. Эксперты подтвердили: перед смертью Ахромеев спиртного не принимал.
О почерковедческой экспертизе я уже говорил: все шесть записок, обнаруженные на столе в его кабинете, написаны Ахромеевым. Никаких улик, хотя бы косвенно наводивших на подозрение об инсценировке, не установлено.
И все же, все же… Страшная, неприемлемая по законам военной чести смерть от петли — удел изменников и лазутчиков.
Многие, кто знал Ахромеева — а круг этих людей очень широк, ведь он пятнадцать лет прослужил в Генштабе, четыре года его возглавлял, занимался проблемами сокращения и ограничения ядерно-космических вооружений — до сих пор не верят в официальную версию случившегося. Он никогда не проявлял ни страха, ни слабости. Слишком много повидала своем веку стрессовых, безвыходных ситуаций, чтобы на склоне лет вот так нелепо и бессмысленно сунуть голову в петлю. Человек, прошедший в Великую Отечественную самые смертоносные фронты — Ленинградский, Сталинградский, Южный, 4-й Украинский, да еще в качестве командира стрелковой роты, а затем батальона, что означало: каждодневная передовая и жизнь на волоске, — не мог потерять самообладание до такой степени. О его волевом, твердом характере говорили мне и те, кто видел Ахромеева на афганской войне, где он два с половиной года возглавлял штаб оперативной группы министерства обороны.
Но может, таким он выглядел только на людях, когда к этому обязывало само положение, сияние маршальских звезд, золотой блеск наград? Может, в повседневной жизни он был совсем иным человеком? Кто лучше знает его, чем семья?
Вдова и обе дочери не разрушили сложившегося в общественном мнении представления о муже и отце как об очень волевом человеке. Они никогда не замечали за ним' уныния, хандры, нерешительности. Жизнерадостность была отличительной чертой его характера.
В книге «Кремлевский заговор» бывший генеральный прокурор России Валентин Степанков и его соавтор Евгений Лисов, который возглавлял работу следственной группы прокуратуры по делу ГКЧП, пишут, что последнюю ночь перед смертью Ахромеев провел на даче с семьей дочери Натальи Сергеевны.
Внимательно вчитаемся в это свидетельство.
Четыре вечера подряд, рассказывала следствию дочь маршала, она не могла с отцом поговорить, так как он возвращался усталый, очень поздно, пил чай и ложился. Кроме того, ее отец был таким человеком, которому невозможно было задавать вопросы без его согласия на то. В пятницу, 23 августа, накануне его смерти, дочь почувствовала, что отец хочет поговорить.
Они купили огромный арбуз и собрались за столом всей семьей. Наталья Сергеевна спросила у отца: «Ты всегда утверждал, что государственный переворот невозможен. И вот он произошел, и твой министр обороны Язов причастен к нему.' Как ты это объяснишь?!»
Он задумался и ответил: «Я до сих пор не понимаю, как он мог…»
На следующее утро, собираясь на работу, он пообещал внучке, что после обеда поведет ее на качели. Очень важная деталь. То есть после возвращения с работы. Как это он делал всегда по субботам, если не находился в отъезде и не задерживали дела. В ту черную субботу он планировал возвращение домой. Как видим, ничего, что свидетельствовало бы о намерении уйти из жизни. Обычное, ровное поведение.
Наталья Сергеевна показала, что в тот день, 24 августа, отец уехал на работу около девяти часов утра. Так было всегда по субботам — чуть позже, чем в обычные дни. Примерно в 9.35 она позвонила ему в Кремль. Отец находился в своем кабинете. Поднял трубку. Наталья Сергеевна сообщила, что прилетела мать из Сочи. Он разговаривал бодро, весело. Никаких признаков, которые бы указывали на подавленное состояние. Невозможно было поверить, что через две-три минуты, повесив телефонную трубку после разговора с дочерью, он накинет петлю на шею.
Более того, получается, что звонок дочери застал его в тот момент, когда он, говоря его словами из последней, шестой, предсмертной записки, готовил орудие самоубийства. Первая попытка (в 9.40), которая, как он указал, не удалась — порвался тросик. Известие о приезде жены, напоминание о семье не всколыхнуло чувства, не вернуло к реальности, если он уже пребывал в полузабытьи, одержимый навязчивой мыслью? Но ведь, судя по рассказу дочери, разговаривал он с ней по телефону как обычно, она не заметила никаких признаков страшного замысла отца. Или нечеловеческое самообладание, или…
Что — или? Другие-то доказательства отсутствуют. Хотя нет-нет, да и всплывет необъяснимая картина: Ахромеев с накинутой петлей бодро и весело разговаривает с дочерью по телефону. Сопоставьте время, звонок застал Сергея Федоровича за жуткими приготовлениями. Неужели не дрогнул голос? Получается, что нет. Даже при известии, что из Сочи возвратилась жена.
Вам стало не по себе, читатель? Мне тоже.
Большое значение для выяснения истины о последних днях маршала имеют свидетельства его ближайшего окружения в Кремле. Как установило следствие, Ахромеев с женой в начале августа уехал в Сочи на отдых. Узнав о создании ГКЧП, он прервал отпуск и к концу дня 19 августа прилетел в Москву. Один, без супруги, которая оставалась до конца срока санаторного лечения.
Чем занимался маршал по возвращении из отпуска? Следствие день за днем, с точностью почти до часа, провело хронометраж его рабочего времени.
В день прилета в Москву он переоделся, сменил летний костюм на маршальский мундир и отправился в Кремль, где располагался его служебный кабинет. Его секретарь Татьяна Шереметьева на вопрос следователя о том, как выглядел Ахромеев, ответила, что Сергей Федорович был в хорошем настроении, бодр, даже весел. Это же подтвердили и другие сотрудницы его секретариата — А. Гречанная и Т. Рыжова. Притом каждая в отдельности.
Рыжова показала, что 20 августа она печатала на машинке по указанию Ахромеева план мероприятий, связанных с введением чрезвычайного положения. В тот же день Ахромеев надолго покидал свой кабинет в Кремле. Уезжая, сказал, что в случае надобности искать его следует в Министерстве обороны. Вернулся поздно вечером — усталый, малоразговорчивый.
— Как дела? — встревоженно спросила его Рыжова.
— Плохо, — ответил он.
После чего молча проследовал в кабинет. Когда спустя некоторое время Рыжова принесла ему чай, Сергей Федорович попросил:
— Принесите, пожалуйста, раскладушку. Наверное, я останусь ночевать в кабинете.
Назавтра, 21 августа, настроение его ухудшилось еще больше.
22 августа он закрылся в кабинете и долго что-то писал. Затем, не отдавая написанное на перепечатку, положил в конверт и попросил передать в приемную Горбачева. На конверте сделал пометку «Лично». В тот же день письмо попало в руки адресата.
