и непременно привозил с них картины. Картин Верещагина в этот раз продавалось очень много, и об аукционе писалось в газетах.
Через несколько дней после отъезда Павла Михайловича в Петербург мой отец при мне сказал, смеясь, моей матери, что в газетах напечатано: «Третьяков купил все коллекции Верещагина, никому не дал купить ни одной картинки». И газету принес мой отец, где Стасов [17] описывал аукцион: «Третьяков убил всех конкурентов рублем. Какую бы цену конкуренты ни назначали, он неизменно скрипел, точно скрипучая телега: «Рубль выше». И картина оставалась за ним. Таким образом, все коллекции Верещагина - туркестанские и индийские - переходят в Москву, в галерею Третьякова».
Скоро и сам Павел Михайлович приехал домой - довольный, радостный. А мы уже все знали: когда у него удачная покупка в Петербурге, он возвращался в Москву с хорошим настроением, все в доме, во дворе, в конторе тоже становились радостными:
- Павел Михайлович купил хорошие картины!
Если же была неудача с покупкой, он приезжал суровый, раздраженный, мало говорил, и все в доме примолкали. Кучер, который встретил его на вокзале после покупки картин Верещагина, сразу увидел, что покупка картин прошла удачно. Ну, а на этот раз радость была всеобщая, и во дворе, помню, много смеялись над газетной статьей, в которой Павла Михайловича называли скрипучей телегой.
Третьяков сказал моему отцу: «Картин так много, что придется делать новую большую пристройку». И вместе с ним выходил несколько раз в сад с саженкой, чтобы наметить, где будут новые залы. Нужно было вырубать много деревьев.
Вера Николаевна и дочери очень сильно опечалились, что сад погибнет.
Мать моя говорила, что у Третьяковых идет разговор:
- Где мы будем гулять? Где будут гулять наши дети?
А Павел Михайлович говорил:
- Места хватит, надо не только о себе заботиться, но и об обществе - строить для всех москвичей и для всех русских людей. Я не для себя одного стараюсь. Придет время, я отдам эту галерею Москве. А для детей я устрою сад поменьше.
Для приемки и упаковки верещагинских картин был отправлен в Петербург мой отец. Поехал он с радостью: он тоже сильно любил картины…
Я не помню точно, сколько времени пробыл отец в Петербурге, только возвратился совершенно больной. Обычно он после такой поездки быстро переодевался и шел к Павлу Михайловичу с докладом. На этот раз даже не переоделся, лег в постель - в жару и в бреду. Мать моя перепугалась, сообщила Павлу Михайловичу. Тот приказал немедленно позвать доктора. Доктор определил воспаление легких. Отец простудился, ночуя на ящиках верещагинских картин в холодных кладовых Академии художеств. Он успел принять картины и упаковать их, но не решился оставить упакованные ящики на сторожей, сам охранял их перед отправкой на железную дорогу, а ночи были очень холодные… Промучившись недели три-четыре, мой отец умер Мне в это время шел двенадцатый год, моему брату было десять. [18]
Вид на Замоскворечье. 1884.
Н. А. Мудрогель. Конец 1880-х - начало 1890-х гг.
Через два года я окончил школу, Павел Михайлович взял меня на работу в галерею, а моего брата отправил в Кострому к себе на фабрику.
Летом 1882 года я впервые, уже как служащий, приступил к работе в галерее. Старшим надо мной был бывший помощник моего отца Ермилов, [19] но все распоряжения я получал лично от Павла Михайловича.
- Работайте так, как работал ваш отец, - иногда говаривал он мне.
Как раз этим летом закончилась очередная пристройка галереи - шесть обширных залов, по три в каждом этаже. [20] Картин уже было много, но особенно мне запомнились: «Неравный брак» Пуки-рева, «Княжна Тараканова» Флавицкого, «Возвращение с Крымской войны» [21] Филиппова, «Привал арестантов» Якоби, «Фонтан Аннибала» Лагорио. [22] Много было картин Перова. [23] Тут и «Тройка. Ученики-мастеровые везут воду», и «Приезд гувернантки в купеческий дом», и «Птицеловы», и «Странник». Один зал нижнего этажа был целиком занят портретами работы художников конца XVIII и начала XIX века [24] - Антропова, Левицкого, Боровиковского, Аргунова, Рокотова, Матвеева, Тропинина, Венецианова, Брюллова, а также виды Рима, Неаполя и Сорренто работы Сильвестра Щедрина.
В новых залах нижнего этажа были размещены и коллекции картин Верещагина.
Моя новая работа мне очень нравилась. Посетителей тогда было еще мало: десять-пятнадцать человек в будни и двадцать-тридцать человек в праздники. [25] И вот я шесть часов - с десяти до четырех - хожу по залам, опрятно одетый, в новых ботинках, причесанный, а кругом на стенах - чудесная жизнь, лица, цветы, города. В залах - тишина, масса света, приятный воздух. Хорошо! Я всматриваюсь в картины, изучаю каждую мелочь в них…
Картина как? Чем больше на нее смотришь, тем больше видишь. Почти каждый художник дает на картине много мелочей, которых с первого взгляда и не заметишь. Надо всматриваться долго, пристально, с любовью, чтобы все увидеть. А тут еще и Павел Михайлович подзадоривал:
- Изучайте, Коля, художников, изучайте их манеру письма. Надо, чтобы вы узнавали сразу, какому художнику принадлежит картина.
Возьмет, бывало, какой-нибудь этюд, покажет издали и спросит: «Кто писал?»
Часто, бывало, Павел Михайлович вызывал меня к себе.
- Слетайте-ка, Коля, к художнику Прянишникову,26 отнесите письмо. И подождите ответа. А потом зайдите кМаковскому Владимиру Егоровичу. [27]
Или к какому другому художнику пошлет - Васнецову, Сурикову, Репину [28], Верещагину…
Я с огромной радостью и трепетом иду к ним.
Входишь, бывало, в квартиру художника и ног не чувствуешь, и язык к гортани прилипнет от страха: боишься сказать не так как нужно. Но художники меня принимали хорошо.
И не только к художникам посылал меня Павел Михайлович, но и к писателям, и к другим знаменитым людям. Дважды я побывал в рабочем кабинете Льва Николаевича Толстого в Хамовниках, говорил с ним, смотрел, как он читал письмо, поданное мной, потом писал ответ, низко наклонившись к столу, а стул под ним был низенький, с подрезанными ножками… Вот портрет Толстого у нас в галерее был работы художника Ге, [29] - точь-в-точь я видел великого писателя таким же и за тем же столом.
До открытия галереи каждый день приходили полотеры, натирали полы, а мы должны были обмести пыль с картин и везде. Павел Михайлович строжайше следил за этим. Он постоянно твердил нам: «Пыль для картин - яд».
Он требовал, чтобы нигде
