Очень рано я постиг смысл драмы. Мать постоянно упрекала меня то за одно, то за другое. Иногда я чего-то не делал, иногда, напротив, делал то, что не надо. Сейчас мне трудно вспомнить. Как правило, я был виноват и в том, и в другом. Поэтому я решил ее наказать. Я понимал, что, если мне будет плохо, она почувствует раскаяние.
Я стащил у нее темно-красную губную помаду и вымазался ею с головы до ног, желая создать видимость крови. В своем воображении я представлял, как она, вернувшись домой и увидев меня на полу, истекающего кровью, горько пожалеет о своих нападках.
Место я нашел подходящее — у основания лестницы. Пусть думает, что я разбился, скатившись по ступенькам. Лежать там было неудобно, а мать, как нарочно, задержалась. у меня затекла нога. Я поменял положение. Было томительно скучно. Я не мог понять, почему ее так долго нет.
Наконец я услышал скрип двери. Слава Богу! Но поступь была тяжелее, чем у матери, — и никакого стука каблучков.
Я услышал равнодушный голос толкнувшего меня дяди: «Ну-ка вставай и иди умывайся!»
Я был обижен. Унижен. И пошел смывать помаду.
С тех пор я разлюбил дядю. Никто из нас не вспоминал этот случай, но я знал, что мы оба его помним.
Моим детским идолом был Маленький Немо, герой американских комиксов, хотя тогда я не осознавал, что он американец. Я думал, что он такой же итальянец, как я. Ведь в итальянских комиксах он говорил по-итальянски.
Мне было, должно быть, пять или шесть лет, когда я впервые увидел Маленького Немо. Я не мог поверить своим глазам! Какое открытие! Мальчик вроде меня делал такие удивительные вещи. Он потряс мое воображение. Иногда он был таким огромным, что ему приходилось демонстрировать чудеса осторожности, перешагивая через высокие здания; а иногда — таким маленьким, что казался карликом рядом с цветком и мог стать легкой добычей для огромных на его фоне насекомых.
А какие удивительные люди сопровождали его! Других таких я не видел в комиксах! Зулус в полицейской форме, не выпуская изо рта сигару, говорил на каком-то диковинном языке, который почему-то понимали все персонажи; однако взрослые, читавшие мне комикс, не могли ни слова перевести. Там были клоуны, которые каким-то необъяснимым образом обрели большую власть и вес в обществе — меня это, впрочем, ничуть не удивляло; великаны, так широко раскрывавшие рты, что, скользнув по огромному языку, можно было бы основательно рассмотреть пещеру-глотку; динозавры, из-за которых возникали транспортные пробки; перевернутые комнаты, в которых нужно было ходить по потолку; удлинение люди, пытающиеся обрести прежнюю форму, — вот такие поразительные вещи, и все великолепно нарисованные — именно так я мечтал научиться рисовать.
Рисовал я всегда — сколько себя помню. Я срисовывал картинки из комиксов, но у меня не получался тот сериал, в котором действовал Маленький Немо. Не хватало живописного мастерства. Слишком много там было деталей; и костюмы, и интерьер были тщательно выписаны, и, как я ни старался, у меня ничего не выходило. Позже я узнал, что рисовавший этот комикс художник по имени Уинзор Маккей был первооткрывателем и в кино. Задолго до Уолта Диснея он создал первые анимационные фильмы. На самом деле его рисунки о Маленьком Немо были чем-то вроде такого фильма, который я очень хотел бы посмотреть. А «Динозавра Джерти» я и правда видел. Он также рисовал анимационные новости, вроде погружения «Лузитании». Влияние, которое оказал на меня фантастический рисунок этого корабля, ощущается в «Амаркорде». «Рекс», океанский лайнер Муссолини, тоже производил на меня впечатление, но тот, что нарисовал Уинзор Маккей, все же больше. Не думаю, что много людей помнят о Маккее сегодня.
В конце каждого воскресного комикса Маленький Немо садился в кровати, понимая, что все случившееся ему приснилось. Если сон был хорошим, он горевал, что проснулся, если страшным — радовался. В детстве, засыпая, я всякий раз надеялся, что мне приснится сон, похожий на те, что видел Маленький Немо. Иногда такое случалось. Думаю, Маленький Немо оказал большое влияние на мои сны. Нет, мне не снились его сны, мне снились мои. Но его сны ясно говорили, что возможности сновидений бесконечны: их можно изучать всю оставшуюся жизнь. Все начинается с веры в возможность чего-то. Мне также нравились Попай [1] и Олив Ойл, и восхитительные «изобретения» Руба Голдберга [2] которые выполняли совершенно бессмысленные операции чрезвычайно сложным образом. Был еще Веселый Хулиган [3], носивший консервную банку вместо шляпы. Теперь уже не делают таких комиксов. Хотелось бы мне знать их создателей. Не будь я режиссером, стал бы рисовать комиксы.
Мать тоже любила рисовать разные картинки. Она делала это потихоньку от всех, когда я был еще маленьким. Именно она научила меня рисовать карандашами, а позже — пастелью. По ее рассказам, я, пока разобрался, что к чему, с упоением рисовал повсюду — на стенах, на скатерти ручной работы, расшитой кем-то из ее семьи. Пришлось хорошенько потрудиться, чтобы все отчистить, пока не заметил отец. Когда отец уезжал — брат тогда был еще малышом, — мать занималась со мною, поощряя мои усилия.
Я никогда не уставал рисовать. Когда отец находился дома, а такое тоже иногда случалось, ему не нравилось, что я часами сижу за столом и рисую. Отец называл это девчачьим занятием. Мне не надо было говорить, я и так понимал, что отец предпочел бы видеть меня на улице, гоняющим мяч с другими мальчишками, хоть я и сам в то время был немного больше мяча. Тогда мать перестала поощрять мое увлечение, да и сама перестала рисовать — по крайней мере, я больше не видел ее за этим занятием.
Я забыл, когда и как начал рисовать — так давно это началось. Такое ощущение, что это всегда было частью меня и никуда от меня не уходило. Помнится, однажды, когда я, уже взрослым, приехал в Римини на Рождество, кто-то сказал матери: «У Федерико талант художника». И я услышал, как мать с гордостью ответила: «Это у него от меня. У меня в юности тоже находили способности, и это я научила его рисовать». Тогда-то я все и вспомнил.
Я страстно мечтал познакомиться с Флэшем Гордоном. В детстве он был моим героем, и так им и остался. Я никогда до конца не верил, что он выдуманный персонаж.
Американский писатель-фантаст Рей Брэдбери говорил мне, что в его жизни похожую роль играл Бак Роджерс. Как-то в детстве друзья высмеяли его одержимость Баком Роджерсом, и он, вернувшись домой, уничтожил свою коллекцию комиксов с любимым героем. Сам я по натуре не коллекционер и ничего не собираю, но могу понять тех, кто поступает иначе. Оставшись без коллекции, Рей почувствовал себя несчастным и одиноким. И тогда он решил, что так называемые «друзья», которые хотели, чтобы он был, как все, и расстался с тем, что так украшало его жизнь, вовсе не были ему друзьями. Поэтому он перестал с ними встречаться и стал снова собирать комиксы с Баком Роджерсом. У него ушло много времени на то, чтобы вновь собрать коллекцию, но зато она стала еще лучше.
