Татьяна Рожнова - Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [с иллюстрациями]

Но все ждали приезда Николая Федоровича Арендта[5] (1785–1859), доктора, который имел громадную практику в городе, поскольку был опытнейшим хирургом (как говорили о нем современники, «баснословно счастливый оператор»). С 1829 года являясь лейб-медиком[6] Николая I, он, таким образом, невольно стал посредником между раненым Пушкиным и царем. Жил Арендт неподалеку от дома поэта, на Миллионной улице, в доме Эбелинга (ныне дом № 26).

А между тем, узнав о случившемся, в дом Пушкина стали съезжаться друзья. Приехали и супруги Вяземские.

П. И. Бартенев писал: «…К раненому Пушкину прежде всех прибыли князь и княгиня Вяземские. <…> Тургенев нашел у него князя Вяземского, Жуковского, доктора Шолыда, а у его жены княгиню Вяземскую и Загряжескую (родную тетку сестер Гончаровых. — Авт.). Пушкин пожелал оставаться только с Данзасом и продиктовал ему свои денежные долги»{27}.

|

Здесь же были и граф Михаил Юрьевич Виельгорский, и Петр Александрович Плетнев, приехавший в гости к Пушкину (чтобы пригласить друга на свою очередную литературную «среду») в ту самую минуту, когда раненого поэта вносили в дом.

Теперь же, еще не ведающий своей судьбы, Пушкин лежал на диване, который вскоре станет ложем смерти.

В девятом часу вечера приехал Арендт. «Осмотрел рану. Пушкин просил его сказать откровенно, в каком он его находит положении, и прибавил, что какой бы ответ ни был, он его испугать не может…

— Если так, — отвечал ему Арендт, — то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды.

Пушкин благодарил Арендта за откровенность и просил только не говорить жене»{28}.

Поначалу «…ей сказали, что он ранен в ногу».

Выйдя из кабинета Пушкина, Арендт сказал Константину Данзасу:

— Штука скверная, он умрет.

Каково это было услышать Данзасу, который «…видел в эту ночь (т. е. накануне. — Авт.) во сне, что Пушкин умер, и сам спешил к нему, чтобы узнать, не случилось ли с ним что-нибудь»{29}.

Тем временем в дом раненого съезжались и другие врачи: Саломон, затем — домашний доктор семейства Пушкиных Иван Тимофеевич Спасский (1795–1861). Последний вспоминал, как Пушкин, несколько часов спустя, щадя Наталью Николаевну, просил его поделикатнее сказать ей правду:

«…Я старался его успокоить. Он сделал рукою отрицательный знак, показывавший, что он ясно понимал опасность своего положения.

— Пожалуйста не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело, она не притворщица; вы ее хорошо знаете; она должна все знать. Впрочем, делайте со мною, что вам угодно, я на все согласен и на все готов.

Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. Он исполнял все врачебные предписания. По желанию родных и друзей Пушкина, я сказал ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то согласился.

— За кем прикажете послать? — спросил я.

— Возьмите первого, ближайшего священника, — отвечал Пушкин.

Послали за отцом Петром (Петром Дмитриевичем Песоцким. — Авт.), что в Конюшенной»{30}.

«Он исполнил долг христианина с таким благоговением и таким глубоким чувством, что даже престарелый духовник его был тронут и на чей-то вопрос по этому поводу отвечал: „Я стар (род. в 1774 г. — Авт.), мне уже недолго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имел“»{31}, — писала впоследствии княгиня Екатерина Мещерская.

Возвратился доктор Арендт. «Его оставили с больным наедине».

После беседы с Арендтом к Пушкину снова вошел И. Т. Спасский:

«Он спросил, что делает жена? Я отвечал, что она несколько спокойнее.

— Она бедная безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском, возразил он; не уехал еще Арендт?

Я сказал, что доктор Арендт еще здесь.

— Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат.

Желание Пушкина было передано докт. Арендту и лично самим больным повторено. Докт. Арендт обещал возвратиться к 11 часам»{32}.

«Прощаясь, Арендт объявил Пушкину, что, по обязанности своей, он должен доложить обо всем случившемся государю. Пушкин ничего не возразил против этого, но поручил только Арендту просить от его имени государя не преследовать его секунданта…»{33}.

Данзас же, со своей стороны, «сказал поэту, что готов отомстить за него тому, кто его поразил. — „Нет, нет, — ответил Пушкин, — мир, мир“»{34}.

События этого дня Александр Иванович Тургенев (1784–1845), знавший Пушкина еще ребенком, записал в своем дневнике:

«27 генваря. <…> Обедал в трактире. После обеда встреча с прелестной шведкой… К князю Щербатову. Там знакомство с князем Голицыным. Скарятин сказал мне о дуэли Пушкина с Гекереном, я спросил у Карамзиной и побежал к Мещерской: они уже знали. Я к Пушкину: там нашел Жуковского, князя и княгиню Вяземских и раненого смертельно Пушкина, Арендта, Спасского — все отчаивались. — Пробыл с ними до полуночи и опять к княгине Мещерской. Там до двух и опять к Пушкину, где пробыл до 4 ч. утра. <…> Приезд его: мысль о жене и слова, ей сказанные: „будь покойна, ты ни в чем не виновата“»{35}.

П. И. Бартенев позднее писал: «О поединке Тургенев узнал 27 января, то есть в самый день его, на вечеринке у князя Алексея Щербатова. Тургенев немедленно поехал к княгине Е. Н. Мещерской и от нее узнал, что дети Пушкина в 4 часа этого дня были у нее и Наталья Николаевна заезжала к ней взять их домой. От княгини Мещерской, жившей с матерью на Большой Морской, Тургенев уже позднею ночью поехал на Мойку, в дом князя Волконского»{36}.

Весть о дуэли мгновенно облетела Петербург. О ней заговорили все. Даже во дворце.

Императрица Александра Федоровна сделала запись в дневнике:

«27 января. <…> Во время раздевания известие о смерти старого великого герцога Шверинского[7], и мне Никс (Николай I. — Авт.) сказал о дуэли между Пушкиным и Дантесом, бросило в дрожь»{37}.

Получив известие о смерти своего дальнего родственника, царь тут же распорядился, и на следующее утро газета «Северная пчела» сообщила:

«Государь император высочайше повелеть изволил: наложить при высочайшем дворе траур на две недели, начав оный с 29 числа сего января по случаю кончины его королевского высочества герцога Мекленбург-Шверинского Фридриха-Франца»{38}.