У выхода на балкон стоял старый полковник с багровой шеей и неестественно выпяченной грудью. Он аккуратно обрезал ножничками кончик сигары.
Шульц достал зажигалку и поднес к сигаре огонь.
- Благодарю, - хмыкнул полковник. Он ценил проявление почтительности к себе в любых формах, от кого бы она ни исходила. Полковник, правда, недолюбливал полицейских, а охранные части, к которым, судя по нашивкам, принадлежал этот майор, были, по мнению полковника, частями полицейскими. Но почтительность всегда приятна...
Он пристальней взглянул на майора. Брови его чуть поднялись:
- Фон Шульц?..
Шульц слегка, с достоинством поклонился.
- Хм... - ухмыльнулся полковник. - А я ведь помню вас еще безусым кадетом. Мы виделись, если не ошибаюсь, в имении вашего отца. Зрительная память редко мне изменяет.
Шульц снова отвесил легкий поклон: да, все это вполне возможно,
- Давно в Триесте? - поинтересовался полковник.
- Только что прибыл.
- С чрезвычайными полномочиями?
- Нет, всего-навсего специальным помощником начальника гестапо по обезвреживанию партизан в округе.
- Что же, желаю успеха! - полковник снисходительно похлопал его по плечу. И добавил без всякой связи: А ваш покойный отец прекрасный был генерал, м-да, прекрасный!
Полковник заложил большой палец за борт кителя и отошел к стойке.
В том, что полковник вспомнил о фон Шульце-отце, которого он хорошо знал, ничего предосудительного, конечно, не было. Однако всколзь брошенное замечание полковника сильно обозлило Шульца-сына. Он понимал, что полковник не столько хотел засвидетельствовать уважение к покойному, сколько выразить сожаление, - пусть не очень открытое, - что фон Шульц, потомок древнего прусского рода, предпочел военной карьере полицейскую...
Шульц сейчас охотно выругался бы вслух.
С тупыми и чванливыми вояками, вроде полковника, ему приходилось сталкиваться довольно часто. Они убеждены, что представляют собой ось, вокруг которой обязан вращаться мир, и являются избранной кастой, постигшей высшую премудрость: штурм, обходы, атаки, "клещи"...
Густав фон Шульц, его отец, в свое время достойно представлял эту касту. Он гордился тем, что в пятьдесят пять лет сумел сохранить юношескую стройность фигуры; спал в кабинете, на узкой походной кровати, зимой и летом принимал холодный душ и не носил с собой записной книжки: запоминал каждую мелочь.
В их имении в северной Пруссии на десяти тысячах акров не было ни одного невозделанного сантиметра, а в холодных и неуютных комнатах дома - ни одного пятнышка на вощеном паркете.
Генерал выбрал себе в жены Эльзу фон Гаузен, подходившую к нему во всех отношениях: по знатности, по росту, по педантичности. Эльза родила ему троих детей: сына и двух дочерей - именно столько, сколько он и хотел.
Он заставлял и Отто принимать по утрам душ, больно ударял его - ребром ладони по спине, когда тот сутулился, размеренно, без всякого выражения, читал сыну вслух труды Клаузевица и старался привить ему мысль, что история не знает людей более великих, чем Фридрих Первый, Бисмарк, Мольтке.
- Германии должна принадлежать вся планета, - восклицал он скрипучим голосом по любому поводу, а часто и без всякого повода.
Его дивиаию изрядно потрепали в Польше, под Седаном, в России.
Чем же он кончил? В день отречения кайзера генерал переменил белье, побрился и в своем кабинете пустил себе пулю в висок.
Отто не прочь был сослаться порой на свое генеалогическое древо, но лишь тогда, когда это бывало выгодно.
Выгоду же он понимал куда лучше своего родителя. Он не был спесив и не фыркал оскорбленно, как некоторые, когда к власти в Германии пришел истеричный и наглый ефрейтор. Оскорбляться тут было нечего: цели и интересы были у него с ефрейтором общие, а на происхождение в конце концов наплевать. Времена изменились: теперь больше всего уважалась сила.
Младший фон Шульц продал родовое поместье и вложил свои капиталы в крупповский концерн - и выгодно, и меньше возни.
Он вступил в национал-социалистическую партию, и с ним стали первыми раскланиваться многие старые военные, даже такие, которые были намного выше его чином.
Отто пошел в гору. И, к слову сказать, он успешно следовал отцовским заветам - дело ведь тут не в холодном душе и не в походке...
Отец хотел видеть сына настойчивым? Именно настойчивость и упорство позволяют Отто выполнять в оккупированных местностях самые трудные задачи. Надо надеяться, что он не осрамится и в этом Триесте, вокруг которого рыщут партизаны.
Отец стремился закалить своего потомка? Потомок может похвалиться своей закалкой. Он лично руководил расстрелами жителей городов и сел на Украине, заставлял солдат раздевать трупы, отрезать косы у женщин и наутро рассматривал платья, детские рубашонки, туфли, костюмы, часы, украшения с таким видом, будто находился перед витриной универсального магазина.
Отец учил его аккуратности? Пожалуйста. Не Отто ли подал идею о применяемой ныне во многих концентрационных лагерях "камере умерщвления": ложе для тела, автоматический нож, желоба для стока крови. Найдите что-нибудь сделанное более аккуратно!
Генерал добивался, чтобы Отто стал большим человеком. Что ж, вес человека в обществе определяется не числом звезд на погонах. Отто умеет чувствовать обстановку, заранее угадывать - на чьей стороне сила. Может, завтра чаши весов перевесят не в пользу истеричного ефрейтора. Все равно найдутся новые сильные люди, с которыми ему будет по пути...
Приближался обеденный час.
Офицеры начали переходить в большой зал.
Когда массивные часы, упрятанные в резной коробке из черного орехового дерева, показали ровно два часа, старшие чины, с немецкой аккуратностью и точностью, заняли свои места за столами. Заиграл небольшой оркестр, забегали официантки, заскрипели стулья, посыпались сдержанные шутки.
В это время в зал вошли обер-лейтенант и солдат. Офицер был уже без сумки. Заметив за одним из ближайших столов свободные места, он дал знак денщику следовать за ним. Они уселись за стол. Солдат снял с плеча свою тяжелую сумку: она мешала ему, спрятал под стол и поудобней устроился на стуле.
- Здесь зал для офицеров, - заметила подошедшая к нему сухощавая официантка. - Вам надо спуститься в нижний этаж.
- Пусть это решают сами офицеры, - учтиво, но сухо произнес обер-лейтенант.
- Встать! - раздался вдруг за их спиной пронзительный окрик.
Малыш вздрогнул и вскочил с места с такой быстротой, что тяжелый стул, на котором он сидел, грохнулся на пол. Многие офицеры обернулись на шум.
Обер-лейтенант медленно поднялся и спокойно смотрел на высокого капитана с холеным лицом, с волосами, густо намазанными бриолином и блестевшими, как лаковые туфли.
