Мы сидели на земле под прикрытием дорожной насыпи. 75-я батарея французов, находившаяся примерно в двадцати ярдах, начала беглую стрельбу над нашими головами — в Долине Счастья сейчас было сосредоточено огромное количество орудий. Мы почти не слышали слов полковника, но поняли, что если получим приказ атаковать, то должны будем развернуться в боевой порядок и, достигнув леса, вцепиться в этот лес зубами. Полковник попрощался, пожелал нам удачи, и мы вернулись в свои роты.
Нервы у всех были напряжены до предела, и тут, как всегда совершенно не к месту, пришло сообщение из штаба дивизии. Можно было не сомневаться, что приказ из дивизии придет именно в момент атаки и что речь в нем пойдет о какой-нибудь ерунде: о покраске газораспылителей, содержании в окопах домашних животных или вежливом обращении с союзниками. На этот раз одному из рядовых роты С предписывалось немедленно явиться в сопровождении ефрейтора к заместителю начальника военной полиции в Альберте на заседание военно-полевого суда. Ротный сержант также должен был присутствовать в качестве свидетеля. Рядовой обвинялся в том, что, примерно месяц назад, убил француза из местных жителей в estaminet[5] в Бетюне. Все тогда изрядно выпили, и француз, который был зол на англичан из-за слишком большой благосклонности к ним своей жены, начал сыпать оскорблениями. Свидетели якобы слышали, как француз кричал: «Anglais no bon, Allmand très bon. War fineesh, napoo les Anglais. Allmand win»[6]. После этого солдат схватил штык и заколол француза. Военно-полевой суд оправдал его, а французский гражданский представитель похвалил за «энергичное подавление пораженческих настроений местного населения». В результате ни тот солдат, ни два унтер-офицера в сражении не участвовали.
Позже я восстановил картину пропущенного ими боя. Джоки все же смогли укрепиться в лесу, и Королевский уэльский полк оставался в резерве до одиннадцати утра. Немцы вели заградительный огонь по холму, за которым находился наш батальон, так что еще до вступления в бой мы потеряли треть личного состава. В числе раненых оказался и я.
Немцы стреляли из шести- и восьмидюймовых орудий, огонь тяжелой артиллерии был такой силы, что мы решили спешно отойти ярдов на пятьдесят. Во время отхода в трех шагах позади меня разорвался снаряд. Я услышал взрыв и почувствовал сильный удар между лопаток, но боли не было. Поначалу я решил, что меня просто ударило взрывной волной, но вдруг заметил струйку крови, стекавшую в глаз, и, теряя сознание, сказал Моуди: «Меня зацепило». За пару минут до этого мне в двух местах оцарапало левую руку — абсолютно симметрично отметинам от ранений на правой руке, оставшихся после артподготовки в сражении при Лоосе. Я счел это счастливым предзнаменованием, и для большей уверенности повторил про себя строку из стихотворения Ницше во французском переводе:
Non, tu ne me peux pas tuer![7]
Это было стихотворение о приговоренном, стоящем на эшафоте рядом с рыжебородым палачом. (К слову сказать, из-за книги стихов Ницше меня еще сильнее подозревали в шпионской деятельности. Ницше, которого газеты клеймили как идейного вдохновителя германского милитаризма, многие воспринимали как загадочную, зловещую фигуру, стоящую за кайзером, чуть ли не как шпиона из романа Уильяма Ле Ке[8].)
Один осколок пробил мне левое бедро и вышел у паха. По-видимому, в момент ранения я сделал очень широкий шаг, иначе оказался бы кастрированным. Над глазом меня зацепило маленьким кусочком мрамора, вероятно отколовшимся от одного из памятников базентенского кладбища. (Позже этот осколок вынули, но потом под кожей ниже правой брови проступил еще один, совсем крошечный. Я не стал его трогать и сохранил в качестве сувенира.) Этой раной и раздробленным пальцем руки я, скорее всего, обязан другому снаряду, разорвавшемуся передо мной. В этот раз осколок вошел на два дюйма ниже правой лопатки и прошел навылет на два дюйма выше правого соска.
Что случилось после, я помню плохо. Видимо, доктор Данн и санитары с носилками смогли под обстрелом перевязать меня и доставить на бывший немецкий перевязочный пункт к северу от леса Мамец. Я помню, как меня укладывали на носилки и как я подмигнул сержанту, который, поднимая их, сказал: «Вот и старине Грэви досталось!» На перевязочном пункте мои носилки поставили в угол, где я и пролежал без сознания больше суток.
Вечером того же дня полковник Кроше вернулся с поля боя, зашел на перевязочный пункт и увидел меня. Ему сказали, что я — не жилец. На следующее утро, 21 июля, санитары выносили умерших и, обнаружив, что я еще дышу, погрузили меня в санитарную машину и отправили в ближайший полевой госпиталь в Хейи. Дорога по Долине Счастья была изрыта воронками, и от немилосердной тряски я пришел в себя. Помню, как я кричал. Когда машина выбралась на более гладкий участок, я снова отключился. Наутро Кроше написал стандартные письма соболезнования родным шести или семи убитых офицеров. Моей матери он сообщал:
22.7.16
Дорогая г-жа Грейвз,
С прискорбием сообщаю Вам, что Ваш сын погиб от ран. Он был храбрым офицером, верно служил отечеству, и его смерть — огромная потеря для нас.
Он получил тяжелое осколочное ранение и, насколько мне известно, умер по пути в базовый госпиталь. Он не мучился: наш доктор сделал все, что было в его силах.
Мы вели тяжелые бои и понесли значительные потери. Примите мои соболезнования в связи со смертью Вашего сына, нашего храброго боевого товарища.
Пожалуйста, обращайтесь ко мне, если я могу что-то сделать для Вас или Вы хотите что-либо узнать.
Искренне ваш,
К. Кроше, полковник-лейтенант.Потом он составил официальный список потерь, который в этот раз был очень длинным — в батальоне осталось только восемьдесят человек, и против моей фамилии написал «умер от ран». Хейи расположился у железной дороги; палатки госпиталя с огромными красными крестами на крышах для предупреждения бомбардировщиков — неподалеку от станции. Июль стоял жаркий, и в палатках было невыносимо душно. Я находился в полубессознательном состоянии, из-за поврежденного легкого было трудно дышать. Я развлекался, наблюдая за пузырьками крови, которые появлялись на ране при выдохе: они были похожи на ярко-красные мыльные пузыри. Ко мне подошел врач. Выглядел он ужасно, как будто не спал уже несколько суток, и мне стало жаль его.
Я спросил его:
— Можно мне попить?
— Чаю хотите?
Я прошептал:
— Только без порошкового молока.
Он сказал, словно извиняясь:
— Боюсь, что свежего нет.
