Словом, подружился Алеша с островитянами. Их лейтенант сказал ему на прощание:
- Давай, юнга, к нам, мы тут с тобой и змей разгоним, и комендором станешь!
- Он моряцкий сын, - отрезал Шустров. - На море ему и жить. Я его на рулевого выучу.
Но разве удержишь юнгу, если он после каждого схода на берег с захлебом рассказывает то про белесого солдатика, встреченного на вокзале, то про Богданыча - признал матрос юнгу, рассказал, как диверсанта на пляже поймали: голышом вылез и пробирался к тайнику с одеждой... А уж после ночи у дикого островка, когда пограничные "МО" пошумели и умчались в бухты Густавсверна, где скалы скрывают их от всех ветров и посторонних глаз, житья Шустрову не стало: когда же буксир пойдет туда?..
Не знал Алеша, что и Шустров ищет случая побывать на Густавсверне. Расспрашивая других, Шустров убедился, что отца Алеши высаживал не буксир, а катер "МО". Только какой из катеров? Когда высадке помешал плотный огонь и возникла заминка, мичман прыгнул в ледяное сало, подставил свою спину под трап, чтобы товарищи сошли на берег сухими, а сам упал, погиб от пули. Такой случай наверняка занесен в вахтенный журнал катера, и Шустров надеялся найти катер, попав на Густавсверн.
Вскоре к Утиному мысу забрел чужой буксир с двумя баржами и будто случайно застопорил ход на траверзе дикого островка с секретной батареей. Расчет верный: с островка должны были бы обстрелять или окликнуть. А островок молчал, предупредительный огонь открыли с Утиного. Чужой буксир бросил баржи и сбежал. Шустрову приказали оттащить эти баржи для досмотра к Густавсверну. Так Алеша попал в бухту Пограничную.
Пока пограничники досматривали задержанный груз, Шустров сошел на берег и пропал. Алеше тоже разрешили пройтись по деревянным мосткам, где стояли красавцы "МО", окрашенные шаровой краской. На носу каждого белели огромные цифры.
Его окликнул Шустров с борта "Двести тридцать девятого".
И вот Алеша - на палубе катера перед высоким чернобровым богатырем, пожалуй, покрепче отца, хотя отец мог одной рукой схватить Алешу и, как в цирке выжимают гирю, поднять его над головой. Богатырь этот с такой теплотой смотрел на юнгу глубокими карими глазами, что голова у Алеши закружилась; он что-то почуял, ему вдруг показалось, что лейтенант чем-то похож на его батю, хоть он и совсем не походил на мичмана Горденко ни ростом, ни лицом, но басистый голос, украинский говорок точно как у отца.
Лейтенант Терещенко Александр Иванович, командир катера "МО", подозвал матросов и сказал:
- Вот сын мичмана Горденко. Проводите его в кают-компанию.
В кают-компании Алешу усадили на узкий кожаный диван. Принесли "Исторический журнал". На одной из его страниц была короткая запись о десанте и о подвиге мичмана Горденко.
Его водили из кубрика в кубрик. Рулевой подарил тельняшку. Командир настоящий "гюйс", матросский воротник. А сигнальщик, который всю ночь десанта простоял рядом с отцом, провел Алешу с разрешения Терещенко на мостик, показал компасы, машинный телеграф и свое пестрое флажное хозяйство.
- Взять бы его к нам? - предложил командиру сигнальщик.
- Не так-то это просто, товарищ Саломатин. Надо разрешение командования. Тебе сколько, Алеша?
- Семнадцать, - Алеша прибавил несколько месяцев.
- А сколько классов окончил?
- Восемь. Без одной четверти. Я на матроса учусь. - Алеша оглянулся: ушел Шустров.-Капитан обещал зачислить осенью рулевым.
- "Рулевым"! Паршин, сколько вы окончили классов?
- Десять, товарищ командир!- ответил рулевой, который подарил Алеше тельняшку.
- А вы, Саломатин?
- Десятилетку, товарищ командир.
- Слыхал? Да еще год в учебном отряде. Саломатин у нас лучший сигнальщик. Профессор!
- По части компота, - тихо подсказал рулевой Паршин.
Терещенко только бровью повел, сказал Алеше:
- Хочешь командовать таким конем? - Командир похлопал по ручкам телеграфа, Алеша знал - одного движения командира достаточно, чтобы катер взял такой ход, какой и не снился команде "Кормильца". - Хочешь - учись. Осенью откроют школу, снова пойдешь в восьмой класс.
- Товарищ командир, неужели всей командой не поможем ему до осени в девятый сдать? - сказал Саломатин.
- Нечего было школу бросать, - отрезал Терещенко. - Завтра приходи на набережную. Знаешь, где германский обелиск?
- Знаю, товарищ лейтенант. Где львы. Против Дома флота.
- Точно. Будь там в девять ноль-ноль.
Утром Алеша отпросился у Шустрова на берег. У обелиска со львами Терещенко перевел ему высеченную в камне надпись: "Германские войска высадились в Ганге 3 апреля 1918 года и очистили эту землю от большевиков. Вечная благодарность".
- Это финские буржуи написали отцам нынешних фашистов, - сказал Терещенко. - А рабочих послали в тюрьмы и на виселицы.
- Почему же не свалят этот поганый камень?
- Нельзя, Алеша, - сказал Терещенко. - Мы арендаторы этой земли. На случай войны. Большой войны.
Алеша не спрашивал, куда его ведет Терещенко. "Если задумал вернуть в Ленинград - сбегу". Но куда сбежишь в арендованной базе, когда с трех сторон море, с четвертой - чужая страна. Весной Алеша сообщил однокласснику свой адрес, разумеется, номер военной почты. На письмо ответил весь класс: гордимся товарищем, который служит на форпосте родины. И тут же вопрос: есть ли на Гангуте школа?.. Может, Терещенко ведет в школу? А может, и к командованию, чтобы взять юнгой на "МО"?
А Терещенко, шагая рядом, рассказывал о боевой службе:
- Знаешь, юнга, другой раз встречаем мы их в море. Лезут нахально в наш квадрат. А флага не показывают. То немцы, то англичане, то шведы. Прижмешь: покажи флаг! Боцман этак вежливо наведет пулемет. Будто между прочим: проворачиваем механизмы... Те - флаг на мачту. Заблудились, говорят, извините, и - ауфвидерзеен, оревуар, гудбай... Зло берет. Бремя мирное. Козырнули Друг другу и разошлись бортами. Терпение пограничнику нужно. А камень этот - черт с ним! - Он искоса взглянул на Алешу и рассмеялся: - У тебя выдержка пограничника. Наверно, волю закаляешь?
- А я догадался, куда идем! - поняв лейтенанта, ответил Алеша. - Вон в тот двухэтажный дом...
Терещенко оставил его во дворе политотдела базы и вошел в дом, где решались не только военные дела, но и гражданские, поскольку другой власти в морской базе не было.
- Ну вот, юнга,- сказал Терещенко, выйдя наконец с Алешей на улицу. Бригадный комиссар объяснил: не то сейчас время, чтобы бродяжничать...
Он смолк внезапно, стал навытяжку вдоль тротуара, взял под козырек: мимо шли двое - девушка, сверстница Алеши, тонкая, быстрая, с косами, убранными под цветастый платочек, в синем, как у парашютистки, комбинезоне, и рядом худощавый капитан, морской летчик, с орденом Красного Знамени на кителе. Его лицо потрясло Алешу: не лицо, а маска, мертвенно-бледное, губы белые, нос словно наклеен, ни век, ни ресниц, ни волоска на спекшихся надбровьях, одни глаза, горячие, жгучие. Такие глаза и у девушки, они настороженно смотрели на Алешу из-под густых темных ресниц.
