Блондин потерял терпение:
— Мы с ним, что ли, трепались или ты?
— Разумеется, я. Значит, так: нашему прекрасному отдыху на этом курорте пришел конец.
— Нас что, переводят? Во Францию? Или в…
Дори сморщился, как будто хотел чихнуть, шлепнул себя обеими ладонями по ляжкам и захохотал. Комиссар вдруг вскочил, оскалил зубы и зарычал. Смех тут же смолк.
— Ну и фантазия у вас, друзья мои. А речь идет о дерьме, и очень густом!
— Хорошо, Комиссар. — Эрнст был спокоен, как обычно, погладил пса, и он сразу же снова улегся у ног своего хозяина, при этом недовольно уставился на Дори и для профилактики оставил губы приподнятыми.
— Значит, Дори, опять начнется?
Дори кивнул:
— Будет большое дело. Операция под кодовым названием… «Замок»?.. Нет — «Крепость»… Нет, вертится на языке… Цу… Ци… «Цитадель»! Вот!
— Ага, — пробурчал Эрнст.
— Ага, Эрнст, и больше — ничего? «Рейх» и «Мертвая голова» уже поехали. От вермахта — «Великая Германия», полно танков и артиллерии и прежде всего — реактивных установок… Есть еще закурить?
Эрнст кивнул, пошарил пальцами в мешке с бельем и дал Дори щепотку мелко нарезанного табака и папиросную бумажку.
— Раньше у тебя были настоящие сигареты, Эрнст!
— Раньше не было «Цитадели»! Сейчас пока еще есть время, чтобы свернуть цигарку. Если начнется, то будет некогда, будешь радоваться, что есть «настоящие», усёк?
Блондин тоже, чертыхаясь, скрутил себе цигарку и сразу заулыбался, увидев усилия Дори, который многочисленными плевками стремился склеить слишком толстую самокрутку.
— Дори, а когда все это начнется?
— В течение следующих двенадцати часов.
— А куда двинем?
— На Курск.
— И это будет «Цитадель»?
— Ну что ты, Эрнст, она будет гораздо больше, — Дори взял щепку и проковырял далеко одна от другой две ямки в сухой земле.
— Это — Харьков, — он указал на нижнюю точку, — мы где-то здесь. А вон та точка, наверху, — Орел. Пока ясно?
Эрнст и блондин посмотрели на точки и кивнули.
— Русский фронт проходит как-то так, — щепка описала по земле полукруг. — Это — балкон, выступ, который далеко выдается на запад севернее Харькова и южнее Орла, и на нем находится несколько русских армий. Если мы ударим на север, а от Орла — на юг, то встретимся вот здесь. — Он проковырял третью точку между двумя первыми в середине полукруга. — И это — Курск!
— Дуга фронта выровняется и одновременно…
— Кот окажется в мешке, — завершил фразу Блондина Эрнст.
Некоторое время они курили молча.
— И все это ты узнал от своего тянульщика проводов?
— Конечно. И кроме того, у меня есть собственные глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, и что…
— С какого времени ты что-то видишь и слышишь?
Дори пропустил колкость мимо ушей:
— В штабе дивизии как в муравейнике. Все совершенно секретно. А кроме того, нам везут маркитантские товары.
— Ну, тогда, я думаю, действительно…
Дори засмеялся и махнул рукой:
— Пропитание для великой битвы поступит уже сегодня вечером: баночное пиво, говяжья тушенка и сигареты.
Эрнст загасил свой окурок:
— А я хотел ехать в отпуск! — Он вытянул ногу, собачий хвост соскользнул с его сапога. — Ничего не выйдет! — и, обращаясь к собаке, заметил: — И для тебя, Комиссар, дело тоже дрянь. Надо тебе искать другого хозяина. Прежний отправится за фюрера, народ и фатерланд! Понял?
— До окончательной победы!
Никто не засмеялся. На деревенской дороге послышался треск мотоцикла. Блондин поднял голову и прислушался:
— Что, уже везут баночное пиво?
— Еще рано.
— Да и вряд ли на мотоцикле. Что на нем можно привезти? Разве только что-то для нас троих?
Ночью они отправились. Когда проезжали мимо последних хат, Эрнст достал из бельевой сумки краюху хлеба, отрезал толстый кусок и бросил его из машины. Раздался лай собаки.
— Поешь, Комиссар, набей себе еще разок полное брюхо, кто знает, когда тебе еще чего-нибудь дадут!
Блондин попробовал свернуть цигарку. Дори навис над рулем и всматривался в корму впереди идущей машины. Он ориентировался по белому тактическому знаку, нанесенному сзади на кузов. Если «наискось лежащий Дитрих»[4] виднелся ясно — ногу с газа, если исчезал — давить на всю железку, а если едва различался — дистанция была самой подходящей.
Все молчали. Это было ночью с 1 на 2 июля 1943 года.
День первый
2 июля 1943 года
Они ехали. Так было уже не в первый раз. И они знали куда. Они привыкли, и, несмотря на это, они ехали, и их сопровождало слабое чувство, это тупое давление в желудке, что-то среднее между голодом и дурнотой. И к тому же — сухость в горле, не дававшая насладиться сигаретой. И все же они курили и при этом смотрели на руки друг друга. Дрожат ли они точно так же у других, как и у тебя? Нет, не дрожат. И мои спокойны, по крайней мере, внешне. Потому что эта легкая дрожь, это нервное беспокойство чисто внутреннее. Это — вопрос без ответа, неопределенное ожидание и сомнительная надежда.
Они ехали и молчали. И все то, что касалось предстоящего дела, то, что относилось и ко всем предыдущим боям, не оставляло их. Когда начнется? В кого попадут? Как много будет потерь? Останусь ли я цел или меня ранят? Останусь инвалидом или умру? Как долго и как часто это будет продолжаться?
Блондин сидел в машине сзади. Можно сказать, он полулежал, опершись спиной о ранец, правая нога загнута вокруг уложенных на соседнем месте битком набитых бельевых мешков, а левая вытянута почти до сиденья водителя. Голова прислонена к задней стойке кузова. Машина шла по ухабистой дороге. А Блондин прислушивался к неприятному ощущению в животе, к громкому стуку в груди. Он пытался анализировать. От чего это? Возбуждение? Нервозность или страх? «Трясутся поджилки — не что иное, как вполне обычный, дешевый страх. Глубоко дышать — медленно и глубоко». Воздух теплый сухой и пыльный — и лучше от него не становится. Неприятное ощущение в желудке и сердцебиение остаются, и зудящее беспокойство — до кончиков пальцев ног. «Несмотря на то что и раньше так бывало, до сих пор все проходило хорошо. Не будь лягушкой, мужик! Не хватало еще только наделать в штаны, как младенцу, или начать блевать. Блевелуя! Вот-вот! Так Эрнст называет такое состояние. Большая Блевелуя!» Блондин потянулся, и его мысли продолжали вращаться вокруг младенца и «блевелуи». Он незаметно покачал головой. «Нет, так далеко я не могу погружаться в воспоминания, но когда же я впервые испытал это проклятое чувство? В детском саду? В школе? В… Ясно, усатое загорелое лицо с кустистыми, сросшимися на переносице бровями, волосатое тело и громкий голос — преподаватель плавания». Тогда, когда он учился плавать, был первый раз, а потом перед каждым уроком плавания — все то же отвратительное чувство — «блевелуя». Было так плохо, что его тошнило, а облегчение не наступало! Неприятное чувство в желудке оставалось, и возбужденный стук в груди, и отсутствие понимания дома. «Трус!», «Трусливый зайчишка!» Он слышал это так, как будто это было сейчас. И он ничего с этим не мог поделать, в лучшем случае — утопиться. И это продолжалось до тех пор, пока не вмешался его дед. Блондин подтянул верхнюю губу к носу. Он снова увидел бассейн с раздельными душевыми для мужчин и женщин и шестью выровненными фаянсовыми раковинами для ополаскивания ног. В одной из них в теплой воде стоял он, трясясь всем телом, словно один сплошной комочек страха, и ждал гориллоподобного учителя плавания. А потом произошло чудо! Вместо усача появилась молодая женщина в белом купальном костюме и рассмеялась над ним. Страх моментально как рукой сняло, и он поплыл как дельфин или почти как дельфин. Он снова увидел доброе лицо деда и услышал его тихую добрую похвалу: «Смотри-ка, как все замечательно получилось!»
