Моя власть в семье берегов не знает!" - безудержно храбрел Кузьма. Домой вернулся в одной рубахе. Шубу из добротных овчин густошерстных романовских овец оставил в залог. Вместе с хмелем покинула его смелость. "Влас, сыпок родной, возьми Фиену, ради бога. А то вить шуба-то пропадет и честь моя развеется дымом". Покладистый Влас согласился - Фиена нравилась ему.
- С Власом промахнулся. А вот Автоному подыщу смирную нанпутевейшую девку, - сказал Кузьма.
- Ищи блох в своей овчине. Автонома сама женю.
Прости меня, о господи! Опять ввела во грех сношенька...
Я-то, старая, зачем окрысилась на ветреную, уронила себя? Уж пора бы знать людей...
Василиса надела шубейку, на голову - шаль. В сенях отодрала от полки припасенные днем два куска бараньей ляжки и, сунув под шаль, хоронясь, подошла к избенке бедной вдовы, постучалась в окно.
- Возьми, у сеней, - изменив до неузнаваемости голос, сказала встревоженной хозяйке.
Многодетного мужнина брата Егора встретила у его ворот, молча сунула в руки мясо и ушла без оглядки. Такмолча, не выдавая себя, помогала она людям то куском мяса к празднику, то мукой в самое трудное перед новым урожаем время. Вернувшись домой, велела Кузьме взглянуть на Пестравку.
- Должна вот-вот разрешиться.
3
Кузьма вышел во двор босиком, в посконных портках и длинной рубахе навыпуск, перехваченной по высокому поджарому стану сыромятным ремешком.
Новогодняя ночь так изукрасила все вокруг инеем да лунным светом, что Кузьма не узнавал своего просторного двора. Тень колодезного журавля выгибала длинную шею на заиндевелой стене дома. За постройками в степи сизовато-дымчато переливался снег, тревожа сердце, а по берегу гулко трещавшей льдом реки искристо стыли мохнатые деревья. Подошел ростом с теленка поседевший от мороза зверь, и Кузьма лишь тогда узнал матерого волкодава Наката, когда кобель потерся осыпающейся инеем шерстью о его ноги и стал черным со спины. Кузьма смахнул ладонью холодное серебро с его большелобой башки с янтарно блестящими глазами. Накат фыркнул и устремил взгляд за реку, куда глядел и Кузьма. Доносились с того берега ядреный скрип снега под полозьями сапей, бодрые голоса извозчиков. На перекрестке улиц раздвинул темное небо новогодний соломенный костер.
Одобрительно улыбнулся Кузьма: сам когда-то парнем жег костры под Новый год, таскал не прибранные хозяевами сани да телеги на перекресток улиц пусть утром поищут... Кузьма вздохнул примирение и, поманив за собой Наката, пошел под сарай, скрипя босыми пятками по снегу, приговаривая под каждый шаг: "Сусек, мешок".
Если последний шаг у стены совпадет со словом "сусек", урожаем порадует лето, но Кузьма переступил косую тень сарая и уперся лбом в стену на слове "мешок". Поскучнев, он открыл скрипнувшие ворота и вошел в пригон. Шарахнулись овцы, хрустя бабками, тускло прожигая тьму фосфорическими глазами. Овцы пригляделись, обступили присевшего Кузьму, тычась в бороду влажными мордами.
Как только Кузьма увидел в латунном свете взволнованно перешептывающихся гадальщиц и узнал среди них Марьку Отчеву, он забыл о своей старости. С ласковой задумчивой улыбкой смотрел на девок, милых своим трепетным ожиданием завтрашнего дня.
Молодцом привиделся он себе, и не тут, под сараем, а в церкви: стоит, грея свечой руку, тревожно и радостно глядя на невесту. Отчужденно стынут синие глаза Василисы на гордо вскинутом красивом лице. Теплый запах воска струят свечп. Рослый батюшка с золотистыми по блестящей рпзе волосами водит их вокруг аналоя и так ликующе поет, будто женится сам. И свежие мужские и женские голоса на клиросе вольготно и весело расплескивают песню под высокими светло-желтыми сводами соснового божьего храма...
В первую после венца ночь Василиса легла поперек кровати, не пуская к себе Кузьму. Три ночи Кузьма коротал на ларе, лишь мимолетной забываясь дремой. Верный закону больше трех раз не кланяться и не прощать, он в четвертую ночь стащил непокорную с кровати, привязал длинными косами к ножке стола, кинул под бок овчину, чтобы не сковала простуда от земляного пола мазанки.
Уснул, не дождавшись ни слова виноватости, ни жалобы.
Детский ли писк защелкнутого капканом зайца, тягостное ли мычание телившейся в хлеву рядом с мазанкой коровы разбудили Кузьму, но только вскинулся он на заре в смутной тревоге. Зажег спичку, наклонился к Василисе.
Бедой круглились запухшие от слез глаза, замирала дрожь на спаянных чернотой губах.
- Васена, нам с тобой жить, Бог связал. Ну?
И еще долго после того, как сгорела спичка в его навсегда полусогнутых работой пальцах, он сидел на корточках в напрасном ожидании слова молодой.
Окно мазанки промывал пасмурный рассвет.
- Отвяжи, шайтан страховидный, - наконец-то сказала она.
- Лучше молвишь, Васена.
- Голова затекла. Отвяжи, мучитель окаянный.
- По имени кликнешь, поперешная.
Зарыдала Василиса, прощаясь со своей волей:
- Батюшка, Кузьма Даннлыч, сжалься, ослобонп.
- Бог простит. Мне не молиться на твою красоту, я тебе норов-то сломаю.
Вздрагивая, согревалась под одеялом рядом с широким и длинным Кузьмой тонкая семнадцатилетняя девчонка.
Горячие соленые слезы кропили его руку.
- Не губи меня, Кузьма Данилыч. Не люб ты мне.
- Пожалься своей матушке, что девкой тебя родила.
Мне-то зачем врезаешь в сердце боль-обиду на всю жизнь?
С тех пор Василиса замирала от страха и постылости, оставаясь наедине с этим огромным, будто вставший на дыбы конь, человеком. По ноздри и глаза зарос он дремучей бородой. Но особенно робела Василиса его рук, смолоду заволосатевших. Косили ли молодые или отдыхали в холодочке у снопов, он молчал, затенив бровями жар тяжелых серых глаз.
- Как бык: молча сделал свое - и на бок. Хоть бы слово сказал.
- Помалкивай уж! Принизила меня на всю жизнь, поставила тоску в соседки, и до могилки не развяжется мой язык... Хоть бы состариться поскорее. Вот что наделала твоя красота, не для меня припасенная.
И упрекнул Василису Карпухой Сугуровым, в запальчивой ревности перевирая слова:
- Гармонь на плече, шарбар на шее, мизюль в кармане. Польстилась на ветер в поле.
Василиса срезала его:
- Зато красив! А у вас с матерью что? Часы, весы да мясорубка.
Глупенькая мать Домнушка действительно хвастала таким несуразным манером.
Василиса завязала в шаль наряды, убежала за реку к родным. Отец, хотя и каялся слезно, что выдал дочь "таким зверьям", теперь, увидав ее с узлом, взбесился до немоты. Запряг лошадь в телегу, привязал Василису к оглобле и поехал к зятю.
Чубаровы молотили на гумне пшеницу. Кузьма увидел, как из-за молодого омета выкосматилась голова лошади под дугой, а рядом с лощадыо шла Василиса. На телеге отец ее Федот, взвивая кнут, стегал раз по лошади.
